— Чонгук, — Юнги хватается за запястье альфы, чуть ли не висит на нём. — Поверь мне, умоляю поверь. Не делай этого.
Юнги распадается на части, он уже видит себя под ногами Чонгука, видит свою изодранную в клочья плоть, видит стекающую вниз по чонгуковскому запястью свою жизнь. Он убьет его. Бросит собакам. Осознание того, какая участь ему уготована, выбивает почву из-под ног, обрубает те самые нити, за счет которых Мин стоит на ногах, он сдувается вмиг, продолжает цепляться за Чонгука и молит. Не пощадить. О пуле. Юнги боится боли. Очень сильно боится. Чуть ли не воет, когда Чон отрывает его от двери и тащит к открытой псарне — царапается, цепляется, повторяет что-то про подставу. Плачет: громко, навзрыд, заливается слезами, скулит, как побитый щенок. Чонгук непоколебим — он фактически приволакивает омегу к дверце и заталкивает внутрь. Собаки сразу приподнимаются, рычат, рвутся к парню, но дотянуться пока не могут. Юнги стоит к ним спиной, жмурится, боится повернуться, чувствует их запах, слышит их смрадное дыханье за спиной, но бежать некуда. Перед ним Чонгук, позади собаки, и между ними и Юнги два шага. Стоит Чонгуку просто легонько толкнуть, и они вопьются в плоть омеги, а он точно толкнет — нет в этих глазах жалости и сострадания, нет чувств, нет ничего, кроме утягивающей на самое дно темноты, кроме ярости, сконцентрировавшейся глубоко внутри. И кажется, от этого взгляда сейчас рвет не менее больно, чем будет от клыков собак. Юнги не шевелится, боится, что одно движение, и они дотянутся. Дрожит. Хочется верить, что Чонгук сжалится, что он блефует. Ведь он скучал, ведь обнимал нежно-нежно, смотрел прямо в душу, делился теплом, чувствами, пусть и молча, но Юнги чувствовал, каждым миллиметром своей кожи чувствовал. Такое не скрыть, не спрятать, Юнги хочет в это верить.
— Пожалуйста, — еле шевеля потрескавшимися губами. — Поверь мне.
Чонгук звереет — от наглости, от упёртости, от того, как, увидев фото, омега всё равно продолжает лгать ему, смотря прямо в глаза. Сильно встряхивает Мина за плечи, впивается пальцами в предплечья, тянет на себя и всматривается. Воздух вокруг накаляется до предела, обжигает легкие. Юнги продолжает повторять «пожалуйста» без остановки, смотрит прямо в глаза, пытается найти там хоть долю сострадания, хоть один признак того, что его слушают и верят. Не находит. Снова плачет. Тянется руками к торсу Чонгука, но тот грубо отлепляет его от себя. Мин нервно заламывает руки, хрипит и продолжает просить пощаду. С трудом глотает раскалённый воздух, рассыпается на миллион осколков и вновь собирается, чтобы столкнувшись с айсбергом в глазах Чонгука, разбиться вдребезги.
— Ты мразь, — шипит альфа. — Лучше бы ты сдох тогда. Живучая, подлая мразь. В этот раз я не ошибусь. Сдохнешь, как последняя тварь.
— Я никогда не лгал тебе. Несмотря на все то, что ты со мной делал, за весь тот ад, через который ты меня провёл — я никогда не лгал! — воет омега и получает звонкую пощечину. Юнги облизывает кровоточащие губы, снова отчаянно цепляется за альфу, боясь, что тот отпустит, и тогда он достанется собакам.
— Не лгал. Не отпускай меня, не отдавай, — повторяет, словно в бреду, Мин.
— Ты мне омерзителен, я не выношу предателей — я их истребляю. Так что сдохни, — говорит альфа и отталкивает омегу. Юнги в последнюю секунду отскакивает от чуть ли не сомкнувшей на его лодыжке пасти собаки. Чонгук выходит за порог и приказывает снять цепи с собак. Юнги срывается к двери, но она захлопывается прямо перед его носом. Омега замирает, проигрывает в голове звук ударившегося о косяк железа и оседает на пол. Вот и всё. Он ушел.
— Чонгук, — шепотом, скребясь о дверь.
— Чонгук, — хрипло, всё еще моля.
— Чонгук, — истошно, вложив в этот крик всю свою боль.
Но ответа нет.
Альфа идёт быстрыми шагами к ангару, чуть ли ладони к ушам не прикладывает, лишь бы не слышать отчаянные вопли того, кого он приговорил к смерти. К чудовищной смерти. Лишь бы не передумать. Господи, лишь бы не вернуться обратно, но идти не получается. Шаги замедляются, Чонгук будто волочит себя, будто тащит туда, на выход, к машине, но даже его тело больше ему не подчиняется.
Этот омега у него в крови, и Чонгук сейчас, пуская его кровь, пускает и свою. Он изменял. Он позволил кому-то прикасаться к себе, он вдребезги разбил весь тот образ, который тщательно берёг и охранял в себе Чонгук. У альфы внутри мясорубка, боль настолько ощутима, что он еле держится, чтобы не согнуться, чтобы не ударить в грязь лицом перед своими же людьми. Внутри все колошматит и раздирает, голос Юнги звенит в ушах, Чонгук даже дышать не может, потому что малина вытолкнула из легких весь кислород, потому что Чонгук, убив Юнги, сам себя лишит воздуха. Юнги был первым и единственным, кто разбудил в Чонгуке что-то новое, что-то от чего ломало похуже героиновой ломки, что-то, что в тоже время, было получше любого “прихода”. Чонгук не видит ничего, кроме Мина. Омега сконцентрировал в себе всё, на чём и держится Чонгук, всё, за счёт чего он просыпается по утрам, то, что дает ему силы, Юнги тот, к кому хочется возвращаться, тот, кем не хочется делиться. И он же всё это уничтожил. Он обескровил Чонгука, вдохнул в него жизнь и сам же забрал. Чонгук больше не может идти, не может бежать от его голоса, запаха, от рук, которые он тянет, несмотря на то, что Чонгук их ломает, кромсает — тот всё равно тянет, всё равно смотрит с надеждой, все равно просит.
Альфа замирает на месте, не реагирует на удивленные взгляды подчиненных, хватается за голову и пытается унять затапливающую боль. Но кажется, Чонгук теперь и есть боль. Она усиливается, клокочет, опустошает, покрывает вены-сосуды пенящимися ожогами, и Чонгук понимает, что не может. Хочется выть раненным зверем. Юнги добился своего, он как бомба с часовым механизмом, и время Чонгука истекло. Его разорвало. Он сгибается пополам, оседает на колени, зарывается пальцами в землю и пытается надышаться, пытается собраться силами, но Юнги бьет прямо в затылок, прошибает болью крест-накрест по всему позвоночнику, а потом, кажется, и его вырывает. Потому что отныне Чонгук — бесхребетное нечто, а управляет им маленькая омега с рыжими волосами. Он достиг предела, достиг той невидимой черты, которую перейти не в силах. Он сам себя пересилить больше не может, сдается, бросает к ногам омеги остатки себя, отдает ему всё свое оружие, и как вассал принимает его правление. Надо отменить приказ, надо вытащить эту лживую дрянь оттуда, потому что он выиграл. Потому что из этого поединка вышел победителем Мин Юнги, а не Чон Чонгук.
Альфа встает на ноги, комкает на груди рубашку и тянет ворот вниз до треска, но страдания облегчить не может, унять эту переламывающую его боль тоже. Приказывает охране вытащить омегу и только поворачивается к псарне, как слышит четко, будто Юнги в шаге от него, хотя между ними метров пятьдесят не меньше:
— Я ношу твоего ребёнка. Ты убиваешь своего ребёнка.
Чонгук думает, показалось, смотрит на охранника рядом, словно ждёт от него подтверждения. Смаргивает с глаз густое марево, остатки пережитого шока и боли, а потом слышит звериный рык. Моментально выхватывает из кобуры охранника пистолет и подлетает к псарне за секунду. Стреляет четко, метко и подряд. Псарня превращается в ад, заполненным дымом, запахом пороха и скулежа погибающих в агонии зверей. Как только затихает последний писк, Чонгук подходит к омеге и опускается рядом. Юнги сидит на земле, забрызганный кровью, осознанности в его взгляде ноль. Чон бегло осматривает омегу и, убедившись, что его они тронуть не успели, отбрасывает пистолет и опускается рядом. Вид у него такой, что это будто на него собак пустили, а не на Юнги.
— Повтори, — пытаясь отдышаться, говорит альфа. — Повтори, что сказал.
— Я жду от тебя ребёнка, — бесцветным голосом говорит Мин, облизывает сухие губы. Он вымотан, иссяк, нет сил даже глаза поднять. Собак сняли с цепей секунду назад, и Юнги думал, что всё, что это конец. Про ребёнка он закричал, когда на него бросилась первая собака, но он пинком отшвырнул её назад.