Был и такой случай. Не то в первом, не то во втором классе учительница пустила по классу лист с предложением написать на нем свою фамилию. Это было своеобразное заявление о вступлении в «Союз воинствующих безбожников». Все, кроме меня, его подписали. Я же заявил, что верю в Бога. Это была, пожалуй, моя первая ложь по принципиальному вопросу. Верой я не отличался. Скорее сказалось нежелание поддаться инерции массы или просто желание соригинальничать.
На следующий день все «воинствующие безбожники» принесли свои нательные кресты. В классе сидел представитель Торгсина и деловито сортировал их на три кучки: золото, серебро и «цветметалл». Я же сохранил свой нательный золотой крестик до сегодняшнего дня.
Как я уже говорил, в младенческом возрасте меня окрестили в православную веру, и так как поводов, чтобы выйти из нее, не было, я до сих пор числюсь христианином. Так я и назвался, заполняя анкету в одном из эмигрантских бюрократических учреждений после выезда из СССР. Смутил меня перевод слова «православие» как «ортодокс». Ортодоксами мы в лагерях и тюрьмах называли твердокаменных (или твердолобых) коммунистов, не желающих расстаться с идеалами ушедшей молодости.
Чиновник, заполнявший анкету, сообщил адрес православной церкви, куда я не очень спешил попасть — и без нее новых впечатлений было достаточно. Но тут я вспомнил, что провожавший меня церковный писатель Краснов-Левитин просил передать от него сообщение епископу Иоанну Шаховскому, живущему в Сан-Франциско. Не зная, удастся ли мне побывать в этом городе, я решил сходить в церковь и попросить тамошнее духовенство передать это сообщение. Служба уже кончилась, мне сказали, что священник с владыкой трапезничают, но они могут меня принять.
За столом ближе ко мне сидел толстый, раскрасневшийся от жары и выпитой водки мужчина. Когда я подошел, чтобы поздороваться, он неожиданно сунул мне чуть ли не в нос громадный полосатый кулак. Я слегка отпрянул, но потом, увидев у него на груди панагию, сообразил, что это епископ, что он меня, видимо, благословил и сует мне руку для поцелуя. Сделав вид, что не понял этого жеста, и изложив просьбу знакомого, я удалился.
Второй инцидент с духовенством произошел уже в Америке. Меня познакомили со священником в частном доме. Поскольку то был человек в летах, мне было неудобно называть его по имени и я спросил, как его отчество. Выяснив, что я православный, он менторским тоном заявил, что я должен (или обязан, не помню), называть его отец такой-то. Я сказал, что слово «отец» имеет для меня больше, чем профессиональное значение (а на священнослужительство я смотрю как на профессию), что далеко не все отчимы заслуживают того, чтобы пасынки называли их отцами. Формально тесть и свекор тоже должны называться отцами, но это происходит только в тех случаях, когда возникают действительно родственные взаимоотношения. Нужно сказать, что этот священник, учитывая мою советскую ментальность, проявил тогда гибкость и не стал настаивать («Если Вам удобнее, называйте меня по отчеству»), а потом оказался очень симпатичным человеком. Стал я иногда посещать и церковь по большим праздникам. Для меня это было малознакомое и довольно торжественное представление, а главное, и чувствовал, что приобщаюсь к русской культуре.
Как-то на исповеди я сказал священнику:
— Все мои грехи покрываются одним, с Вашей точки зрения, наверное, самым страшным — я не уверен в существовании Бога. Если он есть — слава Богу! Если же его нет, а я, тем не менее, существую, значит, Бог не является предметом первой необходимости.
На это священник неожиданно ответил:
— А это и не обязательно. Вы пришли в церковь. Значит, Вас потянуло. Остальное придет само собой. Но не нужно форсировать события. Как это у марксистов? Бытие определяет сознание? Сознание изменится. Но не насилуйте душу. Христианство вообще отвергает насилие, а над собственной душой особенно.
Потом мы с этим священником подружились. Но когда он по телефону представлялся «Говорит отец…», я в тон ему отвечал: «доктор Мюге слушает», давая понять, что воспринимаю «отец» лишь как титул Богослужителя, то есть, посредника между мной и чем-то всеобъемлющим, я в нем не чувствовал.
Но вот само учение Христа как-то меня не затрагивало, хотя Новый Завет я прочел еще в России. Я не очень верил официальной антирелигиозной пропаганде, что Христос — фигура мифическая; скорее, вслед за Ренаном, я смотрел на него, как на создателя еще одного философского учения, не слишком для меня привлекательного. Христианство основано на любви к ближнему. Но я всегда считал, что такие чувства, как любовь, безразличие, ненависть — нечто, свойственное каждому человеку, причем в неодинаковой для каждого пропорции. Если человек любвеобильный, он и без христианского нравоучения будет делать добро. Человек злой, скупой, мстительный, даже приняв христианство официально, таковым и останется. И если зло еще можно возбудить пропагандой («Убей немца!»), то с любовью дело обстоит сложнее. Пусть даже христиане призывают не к любви непосредственно, а только к стремлению полюбить ближнего как часть Божьего творения, независимо от их личных качеств, но и это стремление часто оказывается утопическим. Люди друг друга любят, вступают в брак, обзаводятся детьми; казалось бы, стремятся сохранить и увеличить взаимную любовь. Ан нет, другой раз настолько возненавидят друг друга, что не только разойдутся, но и без ненависти вспомнить друг о друге не могут.