Поднявшись наверх, она увидела отошедших от лавочки тех самых двух молодых людей в темных сюртуках, что выразительно смотрели в ее сторону, но она даже не обратила на них внимания, а с облегчением опустилась на скамейку и стала ждать тетушку. Когда та подошла, раскрасневшаяся после разговора, то первым делом спросила:
— Как малышка? Что-то ее не слышно. А ну, глянь…
Феозва наклонилась к личику дочки и позвала ее по имени:
— Машенька, милая, подай голосок, отзовись!
Та перестала хныкать и не подавала признаков жизни. Феозва несколько раз встряхнула ее и приложила пальцы ко лбу. Неожиданно для нее лоб ребенка оказался холодным и даже прерывистого прежде дыхания не было слышно. Феозва приложила ее тельце к уху, пытаясь услышать биение сердечка, но оно не билось. Крик обезумевшей матери прорезал тишину, висевшую над парком, и вспугнул стаю галок с соседнего дерева. Протопопова кинулась к ней, пытаясь успокоить, но та продолжала громко рыдать, повторяя лишь одну фразу:
— Дима меня никогда не простит… Не простит… Никогда…
Глава пятая
На обратном пути на душе у Менделеева было как-то неспокойно. Вроде и с поставленной перед ним задачей справился, отчего получил немалое удовольствие и уже вынашивал планы по разработке более совершенного производства по переработке нефти. Если Кокорев действительно решится строить, как он ему советовал, завод на Волге, то сам Менделеев готов был заняться на ближайшие несколько лет руководством этого проекта. Но что-то подсказывало ему, что купец поступит по-своему и будет строить не так, как требуется, а как ему более выгодно, лишь бы начать быстрее получать прибыль от своих затрат.
Но это ладно, есть другие нефтедобытчики и всем им нужны новейшие разработки, так что здесь ему беспокоиться особо не о чем. Не так-то много в России людей, способных за умеренную плату заняться доныне не существующими производствами и выполнить их не по западным образцам, а под свои отечественные нужды.
Более всего же беспокоило его отсутствие писем от жены, которая до этого писала ему лишь время от времени, но все же посылала хоть какие-то краткие весточки. А вот теперь ее затянувшееся молчание могло означать лишь одно: у них в семье что-то случилось. Причем серьезное, даже трагическое, о чем ему даже думать не хотелось. И он уходил в каюту, садился за чертежи, расчеты, лишь бы отогнать от себя назойливые мысли о неизбежном. Обнаружив вложенный среди прочих вещей, скорее всего, Феозвой, молитвенник, он попробовал читать его, но уже через несколько строчек из глаз начинали капать слезы, отчего он еще больше расстраивался, а потом и вовсе оставил чтение его.
Добравшись до Москвы, он на пару часов заглянул к сестре, надеясь, что она, может, хоть что-то знает о его семье. При этом заранее решил, ни словом не обмолвится о ее письмах к Феозве, где она признавалась в своих планах но его переезду за границу. Зачем ворошить былое и ссориться с близким тебе человеком? К тому же старшая сестра была его крестной матерью, и это многое решало.
Когда он напрямую поинтересовался у сестры, есть ли у нее какие-то известия от Феозвы, она отвела глаза в сторону и неожиданно заговорила на какие-то незначительные темы, уходя от прямого ответа:
— Да что ты, Димочка, беспокоишься так? Все, что свыше задумано, рано ли, поздно ли исполнится. И не казни себя понапрасну. Лучше скажи мне, по какому делу ты ездил в эту богом забытую мусульманскую страну? Поди, не ради развлечения, а, как понимаю, денег заработать. И тратить их будешь, не в карты проигрывая, как некоторые это делают, а на семью…
— Да что об этом в который раз говорить, когда все и так известно. Да, по делу. Да, заработал. И что с того? Что ты все вокруг да около ходишь, скажи, если получала какое известие от Физы, а то я уж больше месяца от нее никакой весточки не имею…