- Физа твоя, дама рассудительная, как я полагаю, по пустякам тебя отвлекать не станет. Что ты опять завелся? Лучше послушай, что я тебе расскажу. Муж одной приятельницы моей, может, слышал о таком: Сергей Петрович Заславский, дворянин, человек порядочный, семьянин. Одно время предводителем дворянства был то ли в Тульской, то ли в иной губернии… — И она опять умело увела разговор в сторону, чем окончательно едва не вывела из себя брата.
— Мне это совсем не интересно, — раздраженно прерывал ее Менделеев, — где и кем был муж твоей приятельницы. Будь он хоть Заславский, хоть Закревский, хоть… не знаю кто. Ты мне на прямой вопрос ответить можешь? Или я, чай не допивши, сейчас же собираюсь и прошу извозчика отвезти меня на вокзал к поезду…
— Тебе до отъезда, еще целых два часа, — отмахивалась сестра, — нет, ты уж дослушай, а то не помню, когда еще мы с тобой вот так по душам говорили. А ты сразу: на вокзал, на вокзал. Успеешь еще наобниматься со своей Физой, а мы с тобой, может, последний раз видимся. — И она демонстративно смахнула набежавшую слезу. Ты же даже моим здоровьем не поинтересовался, а мой врач очень советует на воды ехать. Но я вот решила, коль смерть встречать, то лучше здесь, в России, чем в чужую землю лечь. Жаль, что далеко от маменьки окажусь…
При этих словах Дмитрий кинулся к ней, обнял за плечи, притянул к себе и тихо спросил:
— Неужели все так плохо? Что ж ты мне сразу не сказала? Ой, какой я дурак, действительно, заладил свое и даже не подумал поинтересоваться, как ты сама. Извини, дорогая, виноват, пойми мое состояние. Физа, конечно, разумная женщина, я ее за это очень ценю. Но она совершенно беспомощна во всем, что касается хозяйства. Она наотрез отказалась нанять кормилицу, а ее молока нашей крошке не хватает. Нет, лучше бы я не уезжал. Век себе не прощу…
— Нечего себя корить, не твое дело — дочку выкармливать. Если она такая изнеженная, то кто в том виноват? Вот вспомни мамочку нашу, царство ей небесное, когда она нас, деток своих, на свет произвела, первых троих сама грудью кормила и меня в их числе. А на остальных уже сил не хватило. Куда ж деваться, призвала баб деревенских, у которых молока через край. Ничего в том худого не вижу. Ты вот совсем слабенький родился, в чем только душа теплилась, а ел за троих, одной кормилицы тебе мало оказалось, меняли их по очереди, у кого молоко водилось. — Она улыбнулась, а вслед за ней и Менделеев. — Вон какой богатырь вырос, одно загляденье…
— Ты уж скажешь, богатырь, — смущенно ответил он, — вспомни, сколько в университетской больнице времени провел, страшно и вспомнить о том, едва жив остался…
— Но ведь остался, — погладила его по кудрям сестра, — и всех нас еще переживешь. А то, что Физа твоя в делах неопытна, не беда. У нее ты опора, а ты из любого самого-пресамого трудного положения всегда выход найдешь. Я помню, как ты мальчишкой…
— Ой, не начинай, — отмахнулся он, — чего воду в ступе толочь. Ты уж сколько раз мне о том рассказывала, все наизусть помню. Слушай, если ты в затруднительном положении по поводу денег, чтоб на воды поехать, скажи. Я, как до столицы доберусь, должен со своего заказчика изрядную сумму получить, вышлю, сколько потребуется. Не стесняйся, свои люди как никак, только скажи…
— Ничего не надо, — твердо ответила Ольга. — Мне всегда есть у кого занять денег. Но я же тебе сказала, ехать не желаю. Ничего это не даст. К тому же тебе деньги на обустройство самому нужны. Представляю, сколько нынче приходится тратить в столице. А твои опыты? Ты же все покупаешь за свой счет, считая это своим долгом…
— Да, приходится, иначе вряд ли дождешься, когда наше начальство вспомнит, что наука на чистом месте произрастать, как в поле цветок, не способна.
— Ой, а вот теперь тебе действительно пора, а то опоздаешь, — спохватилась она, — извини, что своими бабьими разговорами не дала тебе ничего рассказать. Давай, я тебя провожу, предложила она.
— И не вздумай. Весь мой багаж уже на вокзале, а на улице нынче сыро, ни к чему тебе лишний раз выходить, лучше оставайся…
Когда он, попрощавшись, ушел, она долго смотрела окно вслед ему, а потом достала спрятанное среди других бумаг на столе письмо, поднесла его к груди и навзрыд заплакала:
— Димочка, извини, но никак не могла сказать тебе о том… Жалко бедную дочку твою, но все в руках Создателя нашего. — Она подошла к висящей в углу иконе и стала горячо молиться.