— О, Пульчетто мио еще не забыл? Ну, хорошо… Опишем ему Лючетту. У Лючетты уже четверо детей, и не будь я ее исповедником, то сказал бы, от кого они и не от четырех ли разных отцов. Но синьор Винченцо спокоен, и синьора Лючетта — тоже. Она набожна и осуждает слишком легкие нравы, царящие среди молодых женщин… А синьор Винченцо? Синьор Винченцо стал судьей и зорким глазом различает добро и зло, если только случайно при разборе дела не заснет. А заснул, так, проснувшись, рассудит еще строже. А Джулио? Ну, Джулио женился на богатой, у него двое детей — сын и дочь. Он теперь самый толстый среди падуанских жителей.
Палечек выслушал с интересом. Потом сказал, что хотел бы видеть Лючетту.
— Пойдем вместе, друг. Я не хочу терять ни минуты общения с тобой. А отказать тебе во встрече с Лючеттой не могу.
— Но синьора Винченцо мне бы видеть не хотелось!
— Не беспокойся, Пульчетто, его никогда нет дома.
Они вошли в дом на площади. Сын пирожника Бенедетто, живущего в нижнем этаже, с любопытством глядел на чужеземца, подымающегося по лестнице к синьоре Лючетте с отцом Никколо, причем ступени скрипели сильней, чем когда Джулио попросил Джанино побыть на карауле во время его любовного свиданья.
Но вот дверь отворилась, и запахло немытыми ребятишками. В прихожей, где теперь стоял сундук, куда в ту слишком упоительную майскую ночь Ян сунул Джулио, ковыляли два сопливых малыша в мокрых рубашонках, до того испачканные, что нельзя было разобрать: то ли мальчики это, то ли девочки, то ли мальчик с девочкой… Из кухни вышла синьора Лючетта. Это была она!
«Клянусь Велесом!» — воскликнул мысленно Палечек, следуя примеру Матея Брадыржа.
Синьора Лючетта была еще молода. Но растолстела так, что исчезла вся ее прелость, не дававшая когда-то сомкнуть глаз мужской половине падуанской молодежи. Она благоговейно приветствовала отца Никколо и поцеловала ему руку. Потом устремила свои все еще игривые глаза на Палечка и тотчас перевела вопросительный взгляд на отца Мальвецци. Она не узнала Джанино.
— Я — Джанино Пульчетто, — сказал Ян.
— Ах, мадонна миа, Пульчетто?! Садитесь, пожалуйста, милости просим… Я сейчас велю подать вина… Вы видели трех моих дочерей и сына?
Однако сына найти не удалось. Старшая дочь, появившаяся из кухни, оказалась долговязым худым подростком, красотой в мать, но пока — на длинных худых ногах с острыми коленками.
Синьора Лючетта нашла три стакана, утерла двум ребятам носы и крикнула на кухню что-то похожее на обычное итальянское ругательство. Потом опять села и долго смотрела на Палечка.
— Так чтό? — промолвила она.
— Ничего, — ответил Палечек.
Вот и весь их разговор. Отец Никколо сказал что-то относительно задержки с утверждением нового ректора, но Лючетта, видимо, не поняла, и оба откланялись. Чувствовалось, что Лючетта рада их уходу. Она засмеялась, и тело ее приобрело на мгновенье соблазнительную гибкость.
Сын пирожника Бенедетто опять с любопытством следил глазами за чужестранцем и готов был за ним побежать, спросить, откудова он и почему на груди у него вышит лев, а надо львом буква «G». Но не решился, так как тот был с каноником Мальвецци.
Подходя к дому каноника, они увидели, что Матей уже ждет их перед дверьми.
— Не надо оглядываться на то, что было, — сказал он. — Все меняется, люди помирают, вещи гниют, с домов сыплется штукатурка, улицы по-прежнему убоги, только там и сям — новый дом, а в окне — новое лицо.
— А я, видишь ли, был в гостях у женщины, которая называла меня когда то золотой рыбкой.
— У этой губастой Лючии? — непочтительно отозвался Матей.
— Да, у нее.
— Ну что?
— Она задала мне как раз тот же вопрос, и больше — ни слова.
— Вот видишь, сударь!
Монсеньер Никколо, глядя на беседующих, огорчился, так как видел, что их что-то тревожит. Он позвал их к себе и стал говорить ласково, успокоительно:
— Ничто не изменилось, милые друзья мои. Изменились мы! В молодости природа прекрасна потому, что мы тогда сами прекрасны. Дедал никогда не изобрел бы крыльев, если б не был когда-то молод, а Икар никогда не надел бы их, если б не был ребенком. Наши крылья — это наша молодость. Вы можете себе представить, чтобы кто-то вдруг написал ангела в сединах, с морщинами? А ведь в старом человеке больше ангельского, чем в молодом. Но ангел есть ангел: он молод… Постарела Лючетта, постарел Джулио, постарела Падуя, умер пирожник Бенедетто-старший, который покатывался со смеху, видя, как мессер Винченцо ревнует. А теперь мессер Винченцо уже больше не ревнует, живет спокойно. Жена его благочестива и варит превосходный суп из капусты, которую Винченцо и я вместе с ним страшно любим… Но по существу ничто не изменилось. Лючетта родила новую Лючетту, Бенедетто произвол на свет сына Бенедетто, который делает паштеты еще лучше, падуанский храм так же прекрасен, а портики стали еще прекрасней, потому что со сводов местами осыпалась штукатурка и показались ребра, образующие как бы беседку из виноградных лоз. А когда я сижу за стаканом этого вина, так скажу вам: вот единственное, что становится слаще и лучше, коли состарится в добром погребе. Потому что мы, старики, у которых прошла страсть к красивым женщинам, любим старое вино. Не знаю, как у вас в стране, а у нас вино смягчает все религиозные споры, все вековые разногласия, все разделяющие нас философские бездны и дает нам возможность позабыть, что мы любили и были обмануты, что мы стары, что женщины не смотрят на нас. Скажите, друзья, ваш царственный хозяин Иржи любит вино?