Господин начальник, как видно, был большим шутником. А «генеральским крестником» он назвал Никоса потому, что своим появлением здесь Никос был обязан «отцу нации» генералу Пластирасу.
Никос пробыл на Корфу меньше двух месяцев, но и за это короткое время у него на глазах произошло бурное столкновение заключенных с тюремным начальством. Однажды, когда пробил колокол к обеду, ни один из старост не явился получать еду. Разъяренный начальник стражи помчался по камерам выяснять, что случилось, почему о голодовке не предупредили заранее.
— Это не голодовка, — разъяснили ему. — Просто пища, которую нам выдают, несъедобна.
— Несъедобна! — брызгал слюной начальник стражи. — Чем же вас кормить, дармоедов? Рисовым бульоном с лимоном и яйцами? Или вы предпочитаете кебаб?
— Обойдемся и без кебаба. Но червивые бобы и гнилые маслины есть больше не станем.
— Ах, они не станут! — бушевал начальник. — Свеженьких продуктов им подавай! Да знаете, сколько вас таких, бездельников? Всю Грецию сожрете, если дать вам поблажку.
— На воле мы сами себя как-нибудь прокормили бы. А раз уж вы взялись нас содержать — это не наша забота. Мы знаем, сколько нам положено, и больше не требуем. А кто из вас крадет — сами разбирайтесь.
— Ну, дело ваше, — сказал, вдруг успокоившись, начальник. — У вас голодовка — у нас экономия. У вас животы пухнут — нас министерство хвалит.
Два дня прошли относительно мирно. Заключенные отказывались от еды — надзиратели переглядывались и ухмылялись. А на третий день на остров прибыл специальный представитель американской миссии помощи. Прибыл без всякой связи с голодовкой — в порядке надзора. Начальник тюрьмы сопровождал его во время обхода камер. В одной из камер американец поинтересовался: нет ли у заключенных каких-либо претензий?
— К вам — нет, — сказал, выступив вперед, староста. — Все претензии, которые у нас имеются, мы выскажем вот ему, — он указал на начальника тюрьмы. — Здесь Греция, он — грек, и разговаривать мы будем только с ним. Вот когда нас переведут в Синг-Синг — тогда пожалуйста.
Однако качество еды после этого визита не изменилось, и голодовку решено было продолжать.
— Ну, подождите, — бурчал начальник тюрьмы, — поголодаете с недельку, все окрестные поставщики разорятся, явятся сюда и забросают вас камнями. А то и тюрьму спалят.
Отчасти он был прав: многие в этих местах существовали за счет поставок в тюрьму и за счет обслуживания охранников и их семей, которые жили в городе.
Однако на пятый день по всем камерам было объявлено, что завезены свежие продукты, старосты в этом лично удостоверились и голодовку можно прекращать.
Правда, нормы были сильно уменьшены, а постепенно стало ухудшаться и качество, и через месяц заключенным вновь подавались те же червивые бобы и гнилые маслины…
На Корфу Никос начал писать книгу. Товарищи, бродившие по двору, то и дело наталкивались на него, примостившегося где-нибудь в уголке с книгой на коленях и исписывающего быстрым ровным почерком четвертушки бумаги, которые он доставал из одного кармана и, покрыв записями с обеих сторон, складывал в другой карман. Стараясь не мешать, заключенные обходили Никоса стороной, но как-то раз Саввас, подойдя, осторожно спросил:
— Послушай, товарищ, а что ты все время пишешь?
— Книгу, — ответил Никос, не отрываясь, — небольшую книгу. Или, если хочешь, большой очерк.
— О чем?
— О новогреческой литературе.
— А… зачем? — поколебавшись, спросил Саввас.
Никос остановился на полуслове, аккуратно вложил карандаш и недописанный листок в книгу и поднял глаза.
— Прости, — сказал он, — не понял вопроса.
— Я спрашиваю: зачем ты пишешь книгу?
— Видишь ли, — мягко сказал Никос, — мне трудно ответить на твой вопрос. Мне кажется, я должен написать эту книгу. Именно я.
— Ну, напишешь, и что?
— А, вот теперь понял, — обрадовался Никос, — теперь я понял, что ты хочешь узнать. Мне все равно, под чьим именем ее напечатают. Важно, чтобы она была.
— Вот я и думаю, — сказал Саввас. — Пишут, чтобы стать знаменитыми. А тебе этого не надо: тебя и так знает каждый грек. Значит, есть у человека какая-то другая задача. Может быть, просто время убить?
— Ну нет, — улыбнулся Никос, — время убивать мне невыгодно. Слишком мало его у меня, времени.
— Тогда извини, товарищ. Пиши.
И Саввас отошел. Никос посидел немного в задумчивости, потом снова достал бумагу и карандаш. Не только этот юнец, многие из старых товарищей Никоса с недоумением наблюдали за его работой. Ну хорошо, пусть будет книга, но зачем так изматывать себя, зачем так спешить? Ведь смертный приговор тебе заменили на пожизненное заключение?
Никос только улыбался в ответ. Он не верил, что власти оставят его в этом «доме отдыха» до конца дней. Слишком нужен он был этим господам, и слишком мало они из него выжали на первом процессе. Рано или поздно они найдут повод и доберутся до Белоянниса. Для этого им, кстати, не придется брать крепость штурмом.
Поэтому времени у Никоса было намного меньше, чем полагали его друзья. Месяц, два — сколько еще нужно властям, чтобы собраться с духом и затеять новый процесс? И опять покатится пропагандистская колесница, и едва хватать будет времени на то, чтобы обдумывать выступления и вопросы. II очерк «Корни новогреческой литературы», мысленно совсем уже написанный, может так и уйти с ним в могилу.
Заключенным на Корфу было запрещено иметь при себе писчую бумагу. Конверты и бумага для писем закупались в галантерейной лавочке в городе самим тюремным начальством, поэтому писать приходилось на всяких случайных обрывках. Еще труднее было с книгами, а ведь для очерка, задуманного Никосом, нужно было много литературы. Загружать подобными просьбами мать, и без того метавшуюся в Афинах, Никос не смел. Деньги, которые она ему присылала, Никосу передавали, а книги просто выбрасывали. Их надо было перелистывать, проверять, вчитываться, нет ли чего недозволенного, — проще было выкинуть и не затруднять себя размышлениями. Поэтому Никос свел знакомство с одним из надзирателей, который был достаточно грамотен, чтобы почитать на досуге, но недостаточно состоятелен, чтобы, содержа большую семью, иметь возможность покупать книги. Надзиратель согласился покупать для Никоса книги в городе, с тем чтобы, сделав необходимые выписки, Никос отдавал их ему «на вечное пользование». А между прочим, хорошая книга стоила не меньше сотни драхм. За это надзиратель собирал для Никоса старые папиросные коробки, на стенках которых, аккуратно оборванных, Никос и писал. Когда у него накапливалась порядочная стопка четвертушек рыхлой густо исписанной бумаги, он передавал эту стопку на хранение надзирателю, а тот какими-то, ему одному известными путями переправлял рукопись в Афины. Надзиратель получил от Никоса заверение, что никакой «нелегальщины» в рукописи не содержится, и на этом успокоился.
Сначала Никос просто хотел перечитать давнее, полузабытое. Заученные на всю жизнь строки Соломоса, Валаоритиса, Паламаса вызывали воспоминания о гимназических годах, когда будущее представлялось героически прекрасным и однозначным. Горький сарказм Варналиса, плотный реализм Казандзакиса, трагическая фантазия Миривилиса — все то, что волновало его в далекие студенческие времена, теперь открывалось перед ним заново — шире, полнее, мощнее — с высоты прожитых лет и перенесенных испытаний. У каждого человека со временем появляется, должно быть, такая потребность — перечитать заново, новыми уже глазами те книги, которые потрясли его в юности. В юности спешишь, отмахиваешься от целых страниц, которые представляются вялыми, слишком прямолинейными либо чересчур усложненными, а оказываются потом прекрасными. В студенческие годы Никоса немного раздражала однозначность Соломоса, наивным казался его энтузиазм по поводу абстрактных категорий. Теперь же, перечитывая его торжественные и стремительные строки, Никос сидел с задумчивым просветленным лицом: это была юность нации, это была и его собственная юность.
И как-то само собой получилось, что целые абзацы из прочитанного им когда-то в студенческие времена доклада всплыли в памяти, и Никос будто слышал свой голос, юношеский, звенящий от возбуждения, голос запальчивого, немного избалованного вниманием студента, нашедшего свою тему, тему на всю жизнь. «Откуда пошла новогреческая литература? От Гесиода, Гомера, Эсхила? Слишком простой, прямолинейный, слишком механистичный подход. Как стала она тем, чем стала: своеобразным сплавом древних мифов, легенд времен турецкого ига, народных песен и вольной французской поэзии?» Пытаясь по памяти записать то, что он тогда говорил, о чем писал и что думал, Никос увлекся этой работой, все больше и больше убеждаясь в том, что ни годы заключения, ни годы политической борьбы, ни партизанские годы не прерывали в его сознании того таинственного процесса, который привыкли называть творчеством.