— Постыдная комедия!
Многие иностранные корреспонденты отметили, что эффект этой демонстрации был прямо противоположен тому, на который рассчитывали: явление «ветерана», чудом, как утверждалось, прорвавшегося в зал, указало на атмосферу ненависти, в которой проходил процесс. Впрочем, для послевоенной Греции такие «акты народного возмущения» были не внове. Хитосы врывались в судебные залы, на глазах у судей избивали подсудимых и защитников, а жандармы стояли вдоль стен и не пытались вмешаться.
Приговор был вынесен в субботу 1 марта в час дня. Восемь человек из двадцати девяти — Белояннис, Иоанниду, Калуменос, Бацис, Аргириадис, Лазаридис, Тулиатос, Бисбианос — были приговорены к смертной казни, четверо — к пожизненному заключению, десять — к разным срокам лишения свободы и каторжных работ, семь человек — оправдано.
— Много ошибок, Никос, много ошибок мы сделали, — сказал по поводу приговора Цукалас. — Хотя ничего непредвиденного, к моему глубокому разочарованию, не произошло, и все же… они сумели спровоцировать нас на целый ряд крайностей, которых по зрелом размышлении можно было бы избежать.
— Давайте конкретно, — устало ответил Никос. — Общих формулировок мы и без того сегодня наслушались достаточно.
Они сидели в адвокатской комнате во внутреннем дворе тюрьмы. Помещение это ничем не отличалось от обычных «присутственных мест»: слоноподобный стол посередине, вокруг него расставлены такие же тяжелые стулья. Разве что окна были забраны решетками, но к этой мелочи Никос настолько притерпелся, что перестал ее замечать.
— Я говорю о крайностях, — кратко пояснил Цукалас, — на которые нас с вами подбили.
— Говорите уж прямо — меня, — поморщился Никос. — К чему деликатничать?
Душераздирающая сцена прощания с матерью, которую к нему не подпустили, стояла у Никоса перед глазами. Сдавленно крича, Василики металась за спинами жандармов, которые, встав плечом к плечу, отгородили приговоренных от зала.
— Пустите меня к нему, пустите меня к сыну, пустите, пустите! — повторяла она, в то время как Никосу надевали наручники. — Никос, Никос, скажи им, скажи!
Василики никак не хотела поверить, что Никос не может приказать жандармам расступиться. Ведь все его слушали с таким вниманием, ловили каждое его слово!
— Мама, не надо! — крикнул ей Никос. — Мама, держись! Требуй свидания, мама! Добивайся свидания!
Но мать не понимала, да и не могла понять в тот момент, о чем он кричит. Ей казалось, что Никос зовет ее, просит подойти.
— Вы слышите? — яростно шептала она, стуча сухими кулачками по спинам неподвижных жандармов. — Вы слышите, он вам сказал!
Публика не покидала зал, несмотря на настойчивые просьбы офицера охраны: всем хотелось присутствовать при том, как смертников будут уводить. Умчались сломя голову только некоторые корреспонденты.
— В самом деле, — пробормотал итальянский журналист, наблюдавший за этой сценой, — почему бы не пустить старуху, черт возьми?
И он закричал жандармам по-гречески:
— Эй вы, истуканы, или не слышите?
Жандармский офицер подошел к нему и на довольно сносном итальянском языке сказал:
— Я прошу синьора немедленно покинуть помещение.
Журналисту пришлось повиноваться…
— Так я слушаю вас, — сказал Никос Цукаласу.
— Я понимаю, — поспешно заговорил Цукалас, — что мои замечания несколько запоздали, но мне хотелось бы…
— Снять с себя часть вины? — спросил Никос.
— Пусть так, — с достоинством отвечал Цукалас.
— Мне бы ваши заботы, — усмехнулся Никос.
— Чего бы стоило избежать? — сказал адвокат, оставив без ответа это замечание. — Прежде всего категорического утверждения, что вы и ваша партия стоите за дружбу с Советским Союзом. Я понимаю, вас спровоцировали, но…
— Но это так и есть, — сказал Белояннис. — Это чистая правда.
— Пусть правда, но лучше было бы, если бы о ней узнали не от вас.
— Не понимаю, — холодно сказал Никос, — не понимаю, почему я должен был это скрывать.
— Вы представляете, какой крупный козырь вы дали обвинению?
— Я говорил это не для обвинения, — коротко ответил Никос.
— О да, разумеется! — саркастически заметил Цукалас. — Вы говорили это для народа. А народ, если вы хотите знать, узнает об этом в очень и очень вольном пересказе.
— Вот это серьезный довод. Но если есть хоть небольшой шанс…
— Никакого шанса. Народ прочитает ваши слова в самой дешевой, самой грубой обработке. Других газет, кроме бульварных, народ не читает. Если читает вообще.
— Мы с вами по-разному понимаем слово «народ», — жестко сказал Никос. — И в этом никогда не сойдемся.
XV. В ТУ НОЧЬ
Мицос сидел на табурете в дверях надзирательской комнаты и мелкими глотками пил из тяжелой фаянсовой кружки кипяток. Ему не спалось, да и какой там сон: все равно через три часа явится карательный отряд и начнется суета, связанная с передачей на исполнение. Состояние у Мицоса было странное: его бил озноб, сердце бешено колотилось. Он пытался образумить себя, внушить, что ничего особенного не происходит: не за ним же, в конце концов, придут, не его повезут на полигон, не ему всадят шесть пуль вот сюда, под пуговицу нагрудного кармана. Идет обычная будничная служба, говорил он себе… мало ли их уходило со стонами и проклятьями туда, в дальний конец коридора, и ты сам запирал за ними решетку, а потом возвращался в дежурку и как ни в чем не бывало заваливался на топчан. Но сегодня впервые за годы службы его не покидало ощущение последних часов жизни: тошнота подкатывала к горлу, и минуты, как струйки крови, сочились откуда-то изнутри… руки мелко тряслись, а ноги тяжелели и становились ватными.
Чтобы отвлечься, Мицос заставлял себя думать о Руле, старался вернуть состояние злорадного спокойствия, которое пришло к нему там, у нее, как только он понял, что никакой банды, никаких преступных связей у девчонки нет, а есть только кучка отчаянных мальчишек, гимназистов или студентов, готовых на все, чтобы доказать друг перед другом свою мужскую значительность и смелость. И эти сопляки хотели перехитрить человека, который чуть ли не в два раза старше их! Да через месяц они станут благодарить Мицоса за то, что он спас им жизни, отвел от них дула карабинов военной полиции. Пусть себе тешатся, пусть готовят на завтра свой бесхитростный план. Утром откроют газеты — и вздохнут с облегчением: Белояннис казнен, операция отменяется, товарищи! Рула, конечно, будет негодовать: девчонка, она плохо себе представляет, что такое автоматная очередь из пронесшегося в двух шагах джипа… очередь, от которой согнешься в три погибели, заскулишь и повалишься боком на землю, пытаясь подтянуть колени к разорванному животу… Мицос так отчетливо представил себе, как соскакивают с джипа полицейские, как они подбегают к скорчившейся на асфальте девушке и, перевернув ее на спину, переглядываются с грязными ухмылками, — так отчетливо ему представилось все это, что он закрыл глаза и тихо застонал. Что, Рула, каково тебе сейчас лежать с закатившимися глазами перед этим наглым самодовольным мужичьем? Героиня, мученица, признайся: не подозревала, что будет так больно, так тяжело умирать? Рула, Рула, кому это нужно? кто он тебе? почему ты, молодая, веселая, чистенькая, должна расплачиваться за то, что совершил этот чужой тебе человек?
Ах, он спас твоего отца, вынес его с поля боя? Ну, тогда конечно, тогда отчего бы в знак благодарности не швырнуть себя под ноги солдатам и полицейским? Знай же, Рула, что никто никого никогда не спасает: это миф, это ложь, это бред. Это выдумано такими, как твой Белояннис, чтобы такие, как ты, умирали за них без страха. Да, бывает, случается, что один отдает свою жизнь за другого, но по глупости или в силу стечения обстоятельств. А сознательно — никогда. Каждый умирает сам за себя. И если есть хоть малейшая возможность передоверить это дело другому, подставить вместо себя глупца или юнца, не понимающего, что такое смерть, — никто не поколеблется, каждый подставит. Так уж устроен человек. И твой Белояннис не исключение, он слеплен из такого же теста. Ты думаешь, ради праздного любопытства Мицос передал ему привет от Рулы Эритриаду? О нет, ты слишком плохо знаешь своего Мицоса. Вот увидишь, как ухватится твой Белояннис за эту мизерную возможность подставить под пули вместо себя кого угодно, чтобы только остаться жить. Вот увидишь, с какой жадностью, с какой настойчивостью он станет выпытывать подробности: что готовится, где, когда, сколько человек готово встать под пули ради его спасения. Все это необычайно важно для него, потому что речь идет о его жизни. И совсем ему неважно и не хочется знать, останется ли лежать на земле изрешеченная пулями девчонка по имени Рула Эритриаду. Подожди еще немного, Рула: скоро постучит осужденный из камеры номер два, твой незабвенный герой, которому на тебя наплевать. Ты думаешь, что ему скажет Мицос? Мицос скажет ему: не выйдет, товарищ Белояннис, каждый умирает сам за себя. Тебе, товарищ Белояннис, хотелось стать номархом или премьер-министром — так будь любезен, рассчитайся за это сполна. Кто многого хочет, с того много и спросится. А Мицосу хочется только тихого домашнего счастья, и за это он готов ответить хоть перед самим господом богом. Никто не обязан корчиться под пулями только из-за того, что товарищу Белояннису не удались его великие дела.