Закрытое сегодня дело Белоянниса было проиграно окончательно и бесповоротно, но неудача эта не была непредвиденной, и удручала Цукаласа не она. Вернувшись поздно вечером домой, Цукалас привычно расположился у себя в кабинете и начал перебирать свои заметки, надеясь пополнить философскую коллекцию новой страничкой. Но странное дело: состояние добродушного скепсиса не приходило, а все рассуждения, которые выливались из-под пера на бумагу, казались мелкими, тривиальными в сравнении с тем, о чем, по его понятиям, должен был сейчас размышлять Белояннис. Увы, в адвокатской практике Цукаласа это был первый случай, когда он не только не чувствовал своего превосходства над подзащитным, но, напротив, личность подзащитного подавляла его самого, она была мощнее и огромнее, чем он представлял себе поначалу. Ощущать себя маленьким пошленьким человечком было неприятно, и Цукалас озабоченно принялся перелистывать свои старые записи, чтобы настроиться на творческий лад. Но сентенции казались ему убогими, скепсис — провинциальным, и презрительная улыбка Белоянниса проступала сквозь густо исписанные страницы, хотя Цукалас отлично знал, что улыбка эта обращена не к нему. Измарав и ожесточенно порвав несколько листов, Цукалас почувствовал себя утомленным, разбитым и отправился спать.
Было около часу ночи, когда он улегся, но почти до трех не мог заснуть. С раздражением припоминал Цукалас свою сегодняшнюю беседу с Белояннисом: ему казалось, что он слишком уж лебезил перед этим человеком, слишком горячо доказывал ему то, во что сам не верил. Белояннис был не из тех, кто перед лицом смерти с благоговением внимает любой адвокатской лжи. Он понимал, чего хочет Цукалас, видел Цукаласа насквозь — и посмеивался над ним, над его ничтожной суетой, над его жалким стремлением поскорее сбросить с плеч тяжесть этой защиты, позабыть о ней, облегченно вздохнуть. Одна-единственная фраза Белоянниса («Я хочу, чтобы моя казнь была последней») по своей мощи, целенаправленности, простоте превосходила все то, что наговорил ему Цукалас во время этой прощальной встречи. Белояннис знал цену объективности своего «национально-мыслящего» адвоката, он не мог не усмехаться, наблюдая за юридическим экстазом, который Цукалас разыгрывал перед полковниками из военного трибунала. А Цукалас, упоенный своей гражданской смелостью, драматичностью ситуации, был настолько слеп, что не замечал, как пристально, как невозмутимо за ним наблюдает его подзащитный. Горько вспоминать, но было даже так, что Белояннис помогал своему адвокату выпутываться из тех положений, в которые Цукаласа ставил королевский прокурор. «Если передача военной информации имела место» — уже в этой фразе заключена была чудовищная ложь: если передача военной информации имела место, то Цукалас мог сложить с себя обязанности защитника, потому что Белояннис спокойно (и совершенно добровольно) брал на себя всю ответственность за деятельность коммунистического подполья. Но Цукалас не желал замечать, что, признавая возможность передачи военной информации (а «национально-мыслящий» не мог эту возможность принципиально отвергать), он тем самым подписывает смертный приговор своему подзащитному. Полковник Симос, слыша эту фразу, каждый раз благосклонно кивал, он не видел здесь никакого противоречия, и полковник Афанассулис деликатно пропускал эту фразу мимо ушей, стараясь подловить защитника на более мелких частностях, а ведь это был сговор, сговор против Белоянниса, сговор, в котором Цукалас играл первую скрипку! Возможно, иной подзащитный усмотрел бы здесь только юридически бесстрастный оборот, но Белоянниса невозможно было обмануть: с какой легкостью он раскрыл «воскресный замысел» министра юстиции, а ведь даже Цукалас не сразу понял, отчего Папаспиру так суетится в субботний вечер, когда самое естественное — уехать поскорее из Афин, тем более что и повод у Папаспиру имеется: в воскресенье в Салониках открывается съезд земледельцев, на котором министр юстиции должен представлять правительство. Белояннис как будто видел озабоченное, угрюмое лицо Папаспиру, как будто заглянул ему в выцветшие глаза. Заглянул — и прочитал там свою судьбу, прочитал на расстоянии, а Цукалас этого сделать не сумел. Нет, Белояннис дьявольски проницателен, он не мог не обнаружить фальши во всем поведении своего защитника, но ни взглядом, ни словом не дал Цукаласу понять, что все видит.
А этот надзиратель из Каллитеи, старое тюремное ископаемое, — какое ему дело до казни Белоянниса? Что заставило его приползти к порогу министерства юстиции, что побудило его домогаться свидания с адвокатом Белоянниса? Любовь к справедливости? Ерунда. Уж ему-то должно быть хорошо известно, что справедливость пустая формальность, нечто вроде рамочки в завитушках вокруг текста смертного приговора. Тогда в чем же дело? Только в мощи личности Белоянниса, в его магнетическом влиянии на людей. На несложных людей, мог бы добавить Цукалас, ибо ему самому, человеку в высшей степени непростому, удалось от этого влияния уйти…
Цукалас заснул в сильнейшем раздражении, ему снились тяжелые, мрачные сны. Как бы в полудреме, он слышал под окном рокот мощных моторов. И хотя окно спальни было закрыто, даже во сне Цукаласа не покидало ощущение, что комната постепенно наполняется темной удушливой гарью. «Какого черта? — раздражался он уже спящий. — С каких это пор по ночам через Колонаки ходят грузовики? Ах, да, это везут на казнь Белоянниса. Но почему через Колонаки? Разве нет других дорог?»
Вдруг дверь спальни сорвалась с петель и со странной плавностью упала на пол. Придерживая на шее ворот ночной пижамы, Цукалас резко приподнялся… На пороге окруженный толпой военных в черных беретах, стоял полковник Симос. Его остренькое, морщинистое личико светилось злорадством и торжеством. Свою фуражку он, как на похоронах, держал за козырек у сгиба локтя.
«Что, что такое? — залепетал Цукалас. — В чем дело, господа?»
«Адвокат Ангелос Цукалас? — торжественно произнес полковник. — Одевайтесь. Вы нам нужны».
«Но я не понимаю… — пробормотал Цукалас, спуская босые ноги на пол. — Неприкосновенность жилища… Как честный адвокат, я только выполнял свой долг… Вы можете справиться в корпорации… Я не хотел… Меня принудили…»
«Вам все объяснят», — сказал полковник и по-военному четко отступил на шаг, пропуская в спальню солдат.
Боже, сколько их было! Все в касках, в комбинезонах, в полном боевом снаряжении, с автоматами на груди, в запыленных походных ботинках. С непостижимой быстротой и ловкостью опытных камердинеров они одели Цукаласа, ворочая его, как тряпичную куклу, а он только слабо постанывал, уже не пытаясь протестовать.
Наконец ему нахлобучили на голову шляпу и сунули в руки портфель.
«Вы настоящий солдат, Цукалас, — одобрительно улыбнулся полковник Симос. — Главное — быстрота».
«Я не военный! — оскорбленно произнес Цукалас, немного придя в себя. — Я национально-мыслящий!»
Офицеры в черных беретах танкистов, как по команде, захохотали.
«Мы все здесь национально-мыслящие! — произнес полковник. — Прошу!»
И он величественным жестом показал на выломанную дверь.
Жалобно вскрикнув, Цукалас извернулся и, кинувшись к постели, сунул руку под подушку.
«Вы правы, — сказал один из офицеров, — возьмите пистолет. Он вам еще понадобится. На улицах неспокойно».
Неловко держа пистолет в руках, Цукалас подошел к окну и отдернул штору. То, что он увидел, его потрясло. Тихая улочка на склоне холма была запружена тяжелыми танками. Люки танков были распахнуты. У крупнокалиберных пулеметов сидели башенные стрелки. Водители лениво переругивались с прохожими.
«Несчастная Греция!» — горько произнес Цукалас и трясущейся рукой поднес пистолет к виску.
«Наоборот! Счастливая Греция! — возразил полковник Симос, даже не пытаясь ему помешать. — Правительство низложено, границы на замке, власть в надежных руках, в руках национально-мыслящих, наших с вами единомышленников! Если вы истинный грек, Цукалас, вы будете с нами. Вы нам нужны!»