Рука Цукаласа с оружием замерла на весу.
Он неуверенно оглянулся на офицеров — они были траурно-серьезны. Никто не хохотал и даже не улыбался.
«Но что я могу? — робко спросил Цукалас. — Я сугубо мирный, штатский человек. Зачем я вам нужен?»
«О, вы еще не знаете, на что вы способны! — возразил полковник Симос. — Мы видим вар министром юстиции в военном правительстве. У вас отличные рекомендации, Цукалас, мы очень вас ценим».
«Рекомендации? — озадаченно переспросил Цукалас. — Но кто же мог за меня поручиться?»
«Я! — гордо сказал полковник Симос. — Не надо благодарить».
«Но как же… — дрожащим голосом начал Цукалас. — Я защищал Белоянниса, и вы это отлично знаете!»
«Э! — полковник махнул рукой. — Зачем вспоминать такую давность? Вы защищали его, я его судил. Все это было слишком давно!»
«Давно? — Цукалас удивился. — Но это было вчера, полковник!»
«Вчера был хаос, — загадочно произнес полковник Симос. — Партии, коалиции, коммунистические агенты — все это кануло в вечность. Сегодня у вас на глазах рождается новая Греция! Вы присутствуете при родах, Цукалас, гордитесь! Гордитесь — и будьте крестным отцом новой Греции!»
«Все это так неожиданно… — Цукалас растерянно присел на край постели. — Право, я очень польщен доверием новых властей и вашим доверием, полковник… Но вы не должны забывать: у меня очень сложное прошлое. Я был кандидатом левых, полковник!»
Цукалас никогда не был кандидатом левых и сам удивился, как эти странные слова могли слететь с его языка. Удивился — и испугался. Но полковник был даже как будто удовлетворен его признанием.
«Да, нам известно, что вы были кандидатом левых. Но нам известно и то, почему вы им были. Вы хотели лучше узнать своих будущих врагов. Вы всю жизнь готовились к этому дню, Цукалас! Сегодня пришел ваш час. Впрочем, у вас еще есть возможность застрелиться. Никто вас не обезоруживал. Выбирайте».
Цукалас задумчиво положил пистолет на ночной столик.
«Вот так-то лучше! — Полковник Симос радостно засмеялся. Он все еще стоял у дверей, торжественно держа фуражку у локтя. — Не будем же терять времени! Страна изломана, исковеркана распрями, страну надо положить в гипс. И пусть миллион человек переселится в концлагеря, миллион — это не вся Греция».
«Еще один вопрос, полковник, — осторожно сказал Цукалас. — Какая партия пришла к власти в результате вашего… вашей революции?»
«Никаких партий! — заверил его полковник Симос. — Мы все, как и вы, национально-мыслящие. К власти пришел греческий народ!»
«Ну что ж, — Цукалас с достоинством поднялся, снял шляпу. — В таком случае я согласен».
«Мы рады приветствовать вас в своих рядах! — напыщенно произнес полковник. — Все эти люди, вся эта боевая техника присланы сюда командованием только для вашей охраны. А как вы думали, Цукалас? Здесь, в Колонаки, танки не нужны. Танки нужны совсем в других районах!»
Польщенно улыбаясь, Цукалас шагнул вперед и протянул полковнику руку. Но странно: полковник как будто растерялся от этого чисто дружеского жеста. И офицеры-танкисты тоже озадаченно переглянулись. Гука Цукаласа повисла в воздухе.
«Ну, что же вы, полковник?» — сконфуженно проговорил Цукалас. — Повторяю: я согласен».
Лицо полковника Симоса исказилось. Преодолевая то ли отвращение, то ли боль, он подал адвокату руку, и, когда их пальцы соприкоснулись, Цукалас дико вскрикнул: рука полковника была холодна, как сухой лед. С мучительной улыбкой бывший председатель военного трибунала все крепче сжимал руку Цукаласа. На лице его выступили темно-синие пятна, зубы оскалились.
Судорожно пытаясь освободиться от этого рукопожатия, Цукалас затравленно оглянулся — спальня была полна стоящих трупов. Сосредоточенно улыбаясь, мертвецы в черных беретах наблюдали за тем, как Цукалас пятится к постели, и лица их быстро обугливались.
— Нет! — закричал Цукалас. — Нет!
Выдернув руку, он навзничь упал на подушки и проснулся.
— Боже мой, боже мой… — бормотал Цукалас, подбегая к окну и отдергивая штору. — Боже мой, что за бред, что за чушь…
Улица была пуста. Светлые плиты мостовой казались розовыми от рассвета. Спящий город, разбросанный внизу, среди лесистых холмов, был так прекрасен, что Цукалас непременно умилился бы, если бы в голове его хоть немного прояснилось. Но спальня была по-прежнему полна удушливой дизельной гари, а тесно сжатые пальцы правой руки нестерпимо ломило от холода. Поднеся руку близко к лицу, Цукалас долго и внимательно ее разглядывал…
…Никос вышел из машины первым. Прищурился на яркий свет, расстегнул ворот рубашки.
Фургон стоял перед тремя американскими джипами, фары которых освещали его в упор. На открытую заднюю дверь, из которой сейчас выходил Бацис, направил свой свет большой армейский грузовик, крытый брезентом; на нем, очевидно, привезли солдат карательного отряда.
За спиной Никоса круто поднимался к небу темный склон горы. Почувствовав холодное дыхание ее массы, Никос обернулся. Запрокинул голову, посмотрел вверх, где над вершиной низко висели крупные звезды.
— Имиттос, — сказал Бацис, подойдя.
— Да, Имиттос, — подтвердил Никос. — Недалеко же нас отвезли. Насмотрелся я в свое время на этот овражек.
— Жил здесь?
— Да как тебе сказать. Тут недалеко тюремная больница «Сотириа».
— Понятно.
— В сорок третьем году здесь тоже расстреливали. Каждое утро…
Мотор тюремной машины взревел, и медленно, задним ходом, фургон пополз вдоль неподвижного строя солдат. Остановился рядом с грузовиком. Теперь склон горы, у которого стояли приговоренные, освещался с двух сторон: справа — фарами грузовиков, слева — фарами джипов. Смотреть вперед было трудно: слепило глаза.
— Где мы? — спросил, щурясь, Калуменос.
— Гуди, обычное место казней, — ответил Бацис.
«Гуди, обычное место казней» — это была официальная формулировка, многим знакомая в Греции… слишком многим.
Аргириадис громко застонал.
Моторы машин приглушенно ворчали, воздух в низине был полон запаха бензина, выхлопных газов, но иногда порыв ветра сносил эти запахи в сторону, и тогда можно было уловить запах сырой земли и травы.
Никос жадно ловил ртом этот запах, стараясь вдохнуть его как можно глубже.
— Да, на иллюминацию они не поскупились, — сказал Бацис. — Как будто здесь собираются ставить Эсхила.
Никос усмехнулся. Действительно, площадка трапециевидной формы, обильно освещенная, чем-то напоминала сцепу классического театра. Широким основанием ее был строй солдат, узким — четверо осужденных. Боковые стороны прочерчивали лучи автомобильных фар. Склон горы дополнял впечатление, поднимаясь крутым амфитеатром к небу. Только этот амфитеатр был темен и пуст, и наверняка на километр вокруг нет ни души: все дороги перекрыты военными патрулями.
Солдаты стояли близко — шагах в десяти. Их было двадцать четыре.
— Боятся промахнуться, — проворчал Бацис. И, заметив приближающегося к ним офицера, сказал:
— Ну, товарищи…
Никос крепко обнял его, попрощался с Калуменосом. Аргириадис стоял в стороне и беззвучно шевелил черными губами. Лицо его в ярком свете было мертвенно-бледным, как у покойника.
Офицер подошел ближе. Это был полковник, прокурор департамента военной юстиции. На его обычно желчном лице сейчас было благостное умиротворение. Клокотать праведным гневом не было теперь никакой нужды: машина была налажена, действо отрепетировано не однажды, здесь все подчинялось полковнику, ждало только его сигнала, и даже вмешательство олимпийских богов не могло уже остановить казнь. Поэтому полковник не спешил… Он приближался с таким видом, как будто намеревался осведомиться о здоровье присутствующих. Подойдя, он назвал свое имя и звание (хотя необходимости в этом не было: все четверо знали его достаточно хорошо), сообщил, что он выполняет тягостную для него обязанность по надзору за казнью, и спросил, нет ли у приговоренных желания сделать какое-либо заявление для передачи органам правосудия.
— Все мыслимые заявления о своей невиновности я уже сделал, — сказал Бацис. — Не надо тратить время.