Я подняла глаза к потолку и прошептала:
– Он сказал, что я неотразима.
– Вот мерзавец! – в сердцах воскликнул Дэви и подлил вина в мой бокал.
– А он знает, что ты плакала? – спросила Бьюджи. Как и все женщины, она понимала, что от подобного комплимента ничего хорошего ожидать не стоит и лучше на всякий случай насторожиться. От нее, однако, ухажеры никогда не убегали, все они ее страстно любили, и если при этом она и плакала, то исключительно от избытка чувств.
Я отпила вина и сказала:
– Он, конечно, понял, что глаза у меня на мокром месте. Но в отличие от большинства мужчин повел себя как джентльмен: сохранил спокойствие, а не выбежал, чертыхаясь, вон из комнаты.
– А вот со мной такое случалось, – заметил Дэви.
– Один раз! – строго уточнила Бьюджи.
– Может быть, хватит перемывать мне косточки? – спохватилась я, взбодренная вином. – Расскажите что-нибудь о себе. Как вы решили назвать своего малыша?
Бьюджи и Дэви многозначительно переглянулись.
– Мы все еще размышляем об этом, – сказала Бьюджи. – А вот о тебе, дорогая, нам придется еще поговорить.
Удивленно вскинув брови, я пытливо посмотрела на нее.
– Дело в том, что над твоей головой сгущаются тучи.
– Бьюджи! – предостерег ее Дэви.
Она обожгла.его взглядом и продолжала:
– Порция вправе знать! Возможно, Мэгс ей все уже рассказала, так что не затыкай мне рот. Не забывай, что мы живем в свободной стране! Здесь мужской шовинизм не пройдет!
Дэви вскочил и взволнованно произнес:
– Моя жена совершенно не отдает себе отчета в том, что ей дозволено, а что нет. И обожает совать свой нос в чужие дела. – Он подошел ко мне и добавил, поцеловав меня в макушку:
– Я искренне рад, что ты вернулась в родные края! После чего, чмокнув жену в щеку, Дэви направился к лестнице, решив оставить нас с подругой наедине. У меня тревожно заколотилось сердце. Я догадалась, что с Мэгс стряслась беда. Бьюджи молчала, но по выражению ее лица я поняла, что она сообщит мне что-то ужасное.
– В чем дело, Бьюджи? – спросила я. – Мэгс заболела? Или что-то случилось с Бев? Кого-то из моих «барышень» поразил опасный недуг? Умоляю тебя, говори!
– Успокойся, – покачала головой подруга. – Все они совершенно здоровы. Но, по-моему, Мэгс заманила тебя сюда на все лето не без серьезной причины. Разве она тебе ничего не говорила?
Я нахмурилась.
– Ничего, если, конечно, не считать ее стремления как-то отвлечь меня с помощью приезжего англичанина. Ты это имеешь в виду? Нет? Но тогда что же?
– Я имею в виду нечто совершенно другое, – сказала Бьюджи. – В Трули возвращается Джек.
Кем бы ни были твои родители, как бы ни складывались твои отношения с ними, на протяжении всей твоей жизни именно они будут оказывать на тебя наибольшее влияние. Их одобрение ты будешь всегда стараться заслужить. В их силах возвеличить или же унизить тебя всего одним словом. И сколько бы ты ни внушала себе, что твой отец недостоин того, чтобы ты много думала о нем, а мать слишком взбалмошна, чтобы осознавать последствия своих поступков, все равно твои родители останутся людьми, мечущими кинжалы в опасной близости к твоему сердцу. Если небеса окажутся благосклонны к тебе, понимающие родители будут метать свои ножи с осторожностью.
Если же фортуна от тебя отвернется, то ты появишься на свет дочерью Мэгс Фаллон.
– Просыпайтесь, леди! – вскричала я, влетев в ее спальню в час ночи.
Мамочка лежала ничком, с неизменными бигуди на голове – так, как она спала на протяжении всей своей сознательной жизни. На ней была старая майка, в которой она ходила в 80-х на концерт «Леанард Скайнерд» вместе с очередным ухажером.
– Мэгс! – заорала я, рискуя сорвать голос.
Она даже не шелохнулась. Тогда я сдернула с нее одеяло и стала трясти ее за плечи, не переставая кричать:
– Просыпайся, глупая корова! Живо!
В ответ Мэгс промычала нечто нечленораздельное. Наконец один ее глаз открылся.
– Нам нужно поговорить! – заявила я. Она села и спросила:
– В чем дело, Порция? Мы горим? Или ты забеременела?
– Нет! Все гораздо серьезнее!
– О Господи! Тогда объясни все спокойно.
– Это тебе придется кое-что мне объяснить! Зачем ты вызвала сюда Джека? И почему не предупредила меня?
Она зевнула и махнула рукой.
– Ах, ты об этом! Это такие пустяки, деточка.
– Пустяки? – Я пришла в ярость, ожидая от нее чего угодно, только не безразличия и равнодушия. Да как она посмела пригласить сюда моего отца, даже не заручившись моим согласием? Почему не подумала о том, что я буду взбешена? Мэгс снова сладко зевнула, потянулась и выключила свет, пожелав мне спокойной ночи.
– Поговорим утром, дорогая, – добавила она, устраиваясь поудобнее в кровати. – Я хочу спать. Возвращайся к себе.
Оцепенев от поразительной толстокожести своей мамочки, я замерла в столбе лунного света, падавшего из окна, размышляя, как лучше поступить в этой ситуации. Я готова была снова включить настольную лампу и потребовать у Мэгс объяснений. Готова была принудить ее дать мне номер телефона Джека, чтобы немедленно позвонить ему и запретить приезжать к нам. Даже чуть было не схватила графин с водой, мечтая выплеснуть ее на голову спящей, что наверняка закончилось бы грандиозным переполохом во всем доме и пробуждением соседей.
Но вместо всего этого я дождалась, пока мамочка не начала похрапывать во сне, на цыпочках вышла из комнаты, тихонько закрыла за собой дверь и направилась к себе.
В моей памяти сохранился только один эпизод, связанный с отцом, Лайлом Джексоном Трипплхорном – как он прослушивает свой любимый альбом классической музыки в нашей комнате. Осторожно опустив иглу звукоснимателя на пластинку, он обернулся и с улыбкой протянул ко мне руки, приглашая потанцевать с ним. Я обвила руками его шею, и он закружился со мной по комнате. А я почувствовала себя умиротворенной, любимой и защищенной, прижавшись к его груди и вдыхая отцовский запах.
Что я могла тогда понимать? Мне было два года.
Смутные воспоминания у меня остались и о письмах, сохранившихся в моем платяном шкафу, в обувной коробке. Я складывала их туда, как только ставила точку в очередном послании к отцу, и никогда не перечитывала. Эти письма стали своеобразным повествованием о моем взрослении. В них я рассказывала обо всем – об игре в большой резиновый мяч, о наших с Бьюджи забавных приключениях, о своих любимых книгах и фильмах, о происшествиях в школе. Иногда я прилагала к письмам рисунки и фотоснимки, случалось, что я просила папочку рассказать мне хоть что-нибудь о себе.
Интересовало меня, конечно же, все: где он живет, чем занимается, есть ли у него другие дети. Только об одном я никогда у него не спрашивала: о том, почему он покинул меня с той же легкостью, с какой кружился, держа меня на руках, в медленном вальсе.
Очутившись в своей комнате, я включила свет, подошла к шкафу, достала из него обувную коробку и, вытряхнув ее содержимое на кровать, стала расхаживать из угла в угол, йе осмеливаясь даже взглянуть на письма.
Ломая пальцы и кусая ногти, я лихорадочно соображала, как мне лучше с ними поступить. Открыть их и выпустить из конверта дух наивной маленькой девочки, верящей, что однажды папочка вернется к ней? Но имело ли теперь это для меня какое-то значение? Решив, что нет, я сгребла письма в коробку, вернула ее на полку шкафа, спокойно затворила дверцу, положила ладонь на грудь и почувствовала, как гулко стучит мое сердце.
Да чтоб ему провалиться! Мне тридцать лет! Мы с ним не виделись почти двадцать восемь, я совсем его не помню. Так не стоит и волноваться из-за этого человека!
Я подошла к кровати, села и, вздохнув, призналась себе, что это не так, отец все еще продолжал многое для меня значить. И Мэгс должна была это понимать, на худой конец хотя бы догадываться. Почему же она ведет себя так странно?
Я легла и укрылась пледом. Спала я в эту ночь беспокойно, часто вздрагивала и просыпалась. А когда в шесть утра прозвенел будильник, вскочила с кровати и сунула ноги в шлепанцы.