И появлялись постепенно у каждого божества странные, привлекательные и жуткие одновременно ипостаси, и все новые и новые культы соглашались даровать людям свое расположение.
…В Киншиаре также имелся запретный храм, где жизнь дневная и ночная разительно отличались. Днем храм был местом, где молились об излечении и плодородии (и не оставляло оно никогда окружающие пашни), где лечили раны телесные и душевные.
Ночью храм был другим.
На взгляд постороннего наблюдателя, это был обычный бордель. Однако ночной храм также отличался от лучшего борделя, как изысканный обед от ведра помоев.
Поскольку «низменная» ипостась божества всегда присутствовала со своими жрецами и жрицами, даровала ощущения, недоступные смертным иным путем, — и сжигала в ответ смертные жизни. Не одаривая клиентов, однако, ни старостью, ни болезнями. Как и всякий наркотик, наслаждения были доступны всем. Но не от всякого наркотика смерть была блаженной. Не всем дано было знать, как много берут боги с тех, чей разум подавлен страстями.
Тайну эту стерегли пуще всех храмовых сокровищ.
В конце концов, почему бы не обманывать тех, кто хочет быть обманутым?..
За глаза всех служителей темных богов звали слугами Хаоса, но подлинным ударом для многих и многих было бы узнать, что их собственный бог или богиня тоже имеют темного двойника, не брезгующего ничем для усиления своей мощи. Боги не обязаны отчитываться перед смертными.
…Юноша спускался в ночной храм, но вовсе не для того, для чего храм ночной существовал.
Он намеревался ограбить его.
Ограбить — вероятно, слишком громкое сказано. Так, стащить хоть что-нибудь. Черные ходы, по которым спускались жаждущие удовольствия, никогда не пересекались с переходами, что открыто вели в храм дневной — с главных улиц, с каменных ступеней, по которым шли, чтобы благодарить богов и просить их о милости.
Здесь не просили, а требовали; вопреки слухам, здесь всегда царила абсолютная чистота и воздух был полон изысканных благовоний. Ни нежить, ни настоящие демонопоклонники никогда не появлялись здесь.
За многие столетия, что Киншиар рос и развивался, оба храма — дневной и ночной богов города и окрестностей, бога-брата и богини-сестры — развивались вместе с ним. Когда же пришел черед богов, что известны во многих мирах, когда имена их были начертаны поверх древней пары имен, храм ночной не впал в запустение.
Напротив, он только разросся.
…Храм Тивера и Ормианы — ночной храм сохранил свое древнее название — был похож на замок, предназначенный для самых важных особ. Только рос он не вверх, а вниз. Хотя переходы его и многочисленные помещения никогда не охранялись (горе тому, кто хотя бы помыслит учинить беспорядок в святом месте), все же вору здесь было неуютно. Положенные жертвы Палнору, Владыке Воров, были принесены, его божественная мысль скрывала подлинные намерения молодого человека, и наряженные в красивые, но простые одежды жрицы Ормианы приветливо улыбались навстречу.
И все равно он ощущал опасность каждой частичкой своего тела.
…Спустившись по лестнице, что таилась за скрытой панелью в темном проходе, он бесшумно пересек пустую, ничем не освещенную анфиладу узких комнат и остановился на пороге святая святых Храма.
Обе статуи, брата и сестры, стояли рука об руку на противоположной стороне зала. На губах их играла едва заметная улыбка. Над ними, как дань их более мощным собратьям, были изображены символические фигуры тех из универсальных божеств, кто не являлись прямыми противниками древнего культа. Незваный гость даже не взглянул на статуи и барельеф. Боги одинаково чутки ко всем обращениям в их адрес. Достаточно восхититься их изображением, обратиться с молитвой, даже просто упомянуть имя — и божество, что обитает поблизости, услышит.
Так что он видел только бессчетные сокровища, что были аккуратно разложены вокруг, расставлены так, чтобы глаз радовался, пробегая по ним. Боги не были скупы: в тяжелые времена они могли наказать жадных жрецов, что не торопились использовать храмовые сокровища на нужды верующих.
…Итак, взять хоть что-нибудь. Главное, думать только о цели. Только о ничтожной безделушке. Тогда, возможно, удастся уйти отсюда живым.
Рука не успела коснуться драгоценного изделия, когда ослепительная вспышка белого света озарила зал, порыв ветра швырнул вору в лицо полу его же плаща, и дикая, неуправляемая энергия затопила его существо.
…Время неожиданно возобновило свой ход. Он был все еще жив, стоял, недвижный, протянув руку к цели своего предприятия. Эхо дальних голосов слышалось в Сокровищнице.
Схватив добычу, вор торопливо выскользнул из зала и — быстро, быстро! — вернулся потайным ходом наверх, к переходам и покоям ночного храма.
Там уже замирала всякая жизнь. Близилось утро.
Огонь!
Белое, непереносимое сияние затопило все вокруг, и порыв буйной, неуправляемой силы излился откуда-то из глубин его существа — как в ту ночь, восемь лет назад.
Таилег ощущал, что тяжесть всего мира лежит на его плечах.
Сияние, что скрыло всю вселенную, разошлось и угасло, но чудовищное возбуждение, ощущение могущества нарастало; все вокруг окрасилось в пурпурные тона. Таилег, все силы которого уходили на то, чтобы бороться с нарастающим удушьем, успел заметить, что окружающий мир стал расплывчатым и нереальным, каждый предмет переливался всеми оттенками красного и звучал собственным, отличимым от других музыкальным тоном. Звуковой шквал ошеломлял, но Таилег понял, что слышит его не ушами.
Он попытался встать, но мощь, которой он не умел управлять, опрокинула его, швырнула спиной вперед. Он заметил рубиновый контур каменного «дуба», падающий сверху, и выставил перед собой руки.
Последовала еще одна вспышка, и океан силы, неожиданно вырвавшийся на свободу, так же неожиданно схлынул.
Таилег лежал ничком, в куче каменного крошева и никак не мог отдышаться.
Откашливаясь и проклиная едва державшие его ноги, Таилег поднялся. Весь он был присыпан каменной пылью, она же скрипела на зубах.
Что же происходит в этом мире? Еще неделю назад он был обычным, приемлемым, в меру враждебным и в меру приветливым. Неужели все, кто попадается Наблюдателям, сталкиваются с подобным?
Одежда была цела. Она, правда, не предназначалась для того, чтобы в ней спали. Тело ныло и жаждало настоящего отдыха. Настоящего сна в настоящей постели и настоящей еды. Брошу это проклятое ремесло, только бы выбраться отсюда!
Таилег принялся отряхивать каменную пыль и охнул. Левая рука отозвалась дергающей болью. Поднеся ладонь к глазам, он увидел три глубоких ожога — треугольной формы следы глубоко впивались в ладонь. Обо что это он так?
Флакончик с целебным составом тоже не пострадал. Таилег капнул на распухшую ладонь и, стиснув зубы, вытерпел огонь, принесенный исцелением.
Так что же здесь произошло?
Таилег не сразу понял, что каменной колонны больше не существует. Вернее, огромный ее сегмент, футов в десять длиной, отсутствовал. На его месте теперь стоял он, Таилег. Осознав это, он поспешил отойти. Вовремя: сверху немедленно свалилось несколько довольно острых и тяжелых осколков.
А чьи это оплавленные следы? Две пятерни, глубоко отпечатавшиеся в камне? Таилег осторожно приложил руку к одному из отпечатков. Камень был еще горяч. Несомненно, это его рука.
Да что же это все значит?
Таилег в полном смятении озирался вокруг, как вдруг обратил внимание на импровизированную постель.
В ней никого не было.
Таилег подошел, осторожно нагнулся и осмотрел подстилку и плед. В обоих виднелись выжженные следы, и отпечаток тела рептилии еще хранил ее тепло.
— Хорошенькое дело, — произнес юноша и уселся с размаху на скомканный плед. Вопреки всем его усилиям, голос дрожал и звучал жалобно.