— Может быть, у него возникли дела, — предположила моя возлюбленная, пожав плечами. — Мы не знаем.
— Всё мы знаем, — резко сказал я, но тут же осёкся и побоялся продолжения этого разговора. Он грозился вывести нас на очень и очень опасную тропу…
Но моя невеста, к счастью, не продолжила его и через пару минут заговорила об оформлении свадьбы. Я поддержал разговор, но мрачные, тяжёлые мысли, к которым я не возвращался уже долгое время, наводнили мою голову и больше меня не покинули.
«Всё мы знаем», — эта фраза, небрежно брошенная мной, не прошла над нами бесследно. Я понимал, что она задела что-то внутри моей избранницы, что-то очень больное и грозящее опасностью, хотя внешне Эвелин этого не показала. И, так или иначе, эта фраза подвела меня к последнему шагу на моём пути. Пятый шаг казался самым простым, но именно он стал самым губительным для меня. Он всё погубил.
Вечером того же дня на Лос-Анджелес резко обрушился дождь. Плохая погода испортила настроение Эвелин: ей хотелось этим вечером немного погулять по городу, но теперь она вынуждена была закрыться дома. Сделав себе какао, моя невеста села на балконе и отрешённо уставилась на стекло, по которому неистово колотили тяжёлые капли. Я с грустью наблюдал за ней. Если Эвелин по какой-либо причине одолевала печаль, то эта печаль немедленно передавалась и мне. Поэтому, почувствовав, как тоска сдавила моё сердце, я присел рядом с любимой и молча посмотрел на тёмное небо.
— Мы ведь оба знаем причину, по которой Кендалл отказался от приглашения, так? — тихо спросила Эвелин, не глядя на меня.
Я почувствовал, как ускорилось моё сердцебиение, когда я услышал это. Затаив дыхание и не зная, что ответить, я молчал.
— Я устала от молчания, — призналась она дрогнувшим голосом, — а ты вовсе делаешь вид, что тебе всё равно. Твоё равнодушие хуже ненависти, как ты не понимаешь? Ты просто убиваешь меня, Логан!.. Лучше ударь меня и скажи, что ненавидишь, потому что я знаю: это так.
— За что мне тебя ненавидеть? — шёпотом спросил я, сидя неподвижно, как изваяние. Мне сложно было поверить в то, что это происходило на самом деле. Мог ли я подумать, что этот день, так легко и счастливо начавшийся, закончится так горько и плачевно?..
Молния, ударившая где-то высоко над городом, на мгновенье осветила наши угрюмые лица.
— За то, что я сделала, — тихо ответила Эвелин, и по её щекам быстро, словно наперегонки, покатились слёзы. Чашка с какао задрожала в её руках.
Я ошарашено смотрел на любимую и испуганно хлопал глазами. Я, все эти долгие недели обвинявший свою избранницу в молчании, в неготовности завести серьёзный разговор, я, много раз его себе представлявший и хорошо знавший, что буду ей говорить, — я внезапно понял, что был не готов. Как можно найти в себе силы, чтобы заговорить об этом с Эвелин? Как можно говорить об этом с ней — ангелом, попавшим в лапы злого, хитрого демона, ангелом, который был обманут в своём доверии и не по своей воле предался страшному греху?
Рывком встав на ноги, я покачал головой.
— Не ты это сделала, — твёрдо выговорил я, полностью уверенный в своих словах.
Эвелин подняла голову и с недоумением на меня посмотрела. Очевидно, она хотела что-то сказать, что-то спросить, но я не дождался этого и, схватив зонтик, почти выбежал из нашей квартиры. Мой путь лежал к «Погоне».
Я добирался туда пешком около получаса и промок, как собака. С каждой минутой, проведённой мной в пути, мои напряжение и злость только нарастали. Я прекрасно знал, что скажу Кендаллу, знал, что сделаю с ним. Он заслуживал этого, заслуживал, заслуживал! Мне было необходимо сделать пятый шаг — мне было необходимо выпустить из себя демона, то есть гнев, скопившийся во мне за эти долгие недели!
Войдя в помещение бара, я удивлённо замер на месте. Людей здесь не было, хотя часы показывали десять — самый разгар работы этого заведения. Стулья стояли на столах вверх ножками, барная стойка пустовала. Музыки тоже не было, а всё помещение наполнял собою не едкий, но очень неприятный дым. Лишь за нашим любимым дальним столом сидела одинокая фигура.
— О, Логан, — пробился сквозь дым смеявшийся голос Кендалла. — Ты очень-очень вовремя, я как раз хотел закрываться.
— Сейчас только десять, — сказал я, стараясь издали рассмотреть собеседника, лицо которого расплывалось в висевшей здесь дымке.
— Знаю. Сегодня у меня какое-то особенное настроение, поэтому я закрыл «Погоню» часа два назад… Там табличка висит, разве ты её не видел?
Я рассеянно оглянулся назад, поняв, что действительно не заметил табличку.
— Я рад, что ты всё-таки приехал, — сказал Шмидт, и по его интонации я понял, что он улыбнулся. Встав из-за стола, немец медленно пошёл или, можно даже сказать, поплыл к бару. — Одному мне здесь было как-то не по себе.
Я стоял в дверях, как статуя, и не решался сделать ни шагу. Язык мой словно прилип к нёбу: я не мог ничего сказать.
— Ну, что стоишь? — с усмешкой спросил Кендалл, загремев стаканами. — Идём, садись. Я тебя чем-нибудь угощу. — Бросив на меня быстрый взгляд, он добавил: — О, да ты весь мокрый…
На нетвёрдых ногах пройдя к барной стойке, я медленно опустился на стул. Шмидт стоял ко мне спиной и что-то наливал в стаканы. Я, до боли в челюстях сжимая зубы, пялился на его затылок. Всё, что я собирался сказать ему, в одно мгновение вылетело у меня из головы.
— Пожалуйста, шотландский виски, — с улыбкой произнёс он и поставил передо мной стакан. Движения его были плавными или, сказать точнее, тягучими. Его красные глаза, которые словно заволокло невидимым дымом, смотрели подозрительно весело и беззаботно. Я сразу понял, в чём было дело.
— Я сюда не пить приехал, — отчего-то осипшим голосом проговорил я.
— Понимаю. Но не на сухую ведь мы с тобой будем разговаривать?
Кендалл сделал первый глоток, а я, даже не коснувшись своего стакана, сказал:
— Ты говорил, нам есть что обсудить.
Поперхнувшись виски, он закашлялся, а потом рассмеялся.
— Да это я ещё когда говорил, — с улыбкой произнёс он и пожал плечами. — Но вообще да. Есть что обсудить. — Я выжидающе смотрел на него. Шмидт, будто испытывая моё терпение, молчал и никуда не торопился. — Делай что хочешь, — внезапно заговорил он, — но мне на вас двоих уже невыносимо смотреть, прямо как ножом по сердцу. Так что я решил больше этого не делать.
— Что, глаза себе выколешь?
— Смешно, смешно, — улыбнулся немец, — остроумно. — Сделав ещё один глоток, он нахмурился и сказал: — Уеду я. Обратно в Канзас. Теперь буду жить там.
В моей душе произошёл странный переворот, и я не мог понять: радоваться мне следовало или огорчаться. Но, в конце концов радостно улыбнувшись, я осторожно подумал: «Неужели мою жизнь покидает моя самая большая ошибка?»
— А Лос-Анджелес? — спросил я.
— Оставляю его тебе. Понятное дело: нам вдвоём в одном городе никак не ужиться.
— Очень жаль, — вздохнул я, — очень жаль, что ты понял это так поздно.
Услышав это, Кендалл прикрыл глаза и блаженно улыбнулся.
— «Погоню» вот придётся оставить, — сказал он и погладил барную стойку так, точно она была живая. — Жалко. Мэрилин больше не увижу, Скарлетт тоже… Даже с Мэри Джейн, верно, придётся распрощаться. Она маме не понравится.
«Мэри Джейн» — так Кендалл называл марихуану. Шифруясь таким образом, они с Мэрилин часто говорили о травке на людях.
— Ты убегаешь с руин разрушенного тобой города, — сказал я, мрачно пялясь на свой полный стакан. — Ты разбил чужие жизни и не нашёл счастья в собственной.
— И что я должен сказать? — резко спросил Шмидт, сжав кулак и ударив им по стойке. — Что мне жаль? Что я ненавижу свою жизнь? Ты и так всё это прекрасно знаешь! Поэтому я и валю отсюда подальше, пусть ты, Джеймс, Карлос и Мик меня поскорее забудете, вам же лучше будет. У вас у всех семьи, вы будете счастливы. А я обречён на страдания в одиночестве… Ну, и по заслугам!