- Да, дорогая, это я.
Ей уже стало гораздо легче. Температура немного спала, дыхание спокойное и равномерное. Здоровый организм превозмог болезнь.
А еще через два дня Линда возвращается в строй, живая и здоровая, если не считать обширных ярко-розовых пятен от ожогов. Но это мелочи, а на мелкие, преходящие недостатки женщины не следует обращать внимания, особенно если эта женщина - твоя супруга.
- В сущности, я уже почти покончил с делами, - объявляю я за завтраком, на шестой день нашего пребывания на взморье.
- Вы невозможный человек! - восклицает Линда, к которой вместе со здоровьем вернулась строптивость. - Я только приготовилась возобновить солнечные ванны...
- Это вы Дрейку объясняйте. Я выполняю распоряжения шефа. Остается только проверить, как обстоит дело с билетами.
Линде повезло: положение с билетами сложное, улететь мы сможем только через пять дней. Лично для меня, как и для дела, это безразлично: до тех пор пока мы здесь, в Болгарии, ни Дрейк, ни Ларкин ничего поделать с нами не могут. И если кто-то где-то предусматривает добавочную операцию, то она начнется только после благополучного исхода нашей экспедиции.
Вторая половина свадебного путешествия проходит куда спокойнее первой. Линда принимает солнечные ванны, соблюдая необходимую осторожность, болезнь в известной степени смягчила ее характер. Не знаю почему, но в жизни часто бывает, что пережитые неприятности сглаживают крутой нрав.
- Мне казалось, что я качаюсь на волнах, - вспоминает Линда о злополучных днях своей болезни, - между жизнью и смертью. Но, пожалуй, я была ближе к смерти.
- Это каждому случается пережить.
- Да, но умереть от прозаических ожогов...
- Какая разница, от чего умирать? Гораздо важнее, для чего живешь, отзываюсь я.
Моя банальная реплика вызывает интересную реакцию.
- Неужели вам приходилось задумываться, зачем вы живете?
- Кто же об этом не думает...
- И вы уверены, что идете к цели? Что вы на правильном пути?
- Ничего подобного. Я знаю, что двигаюсь по течению. Так же, как плыли по течению вы, когда вас качало на волнах между жизнью и смертью.
- Не понимаю... - вполголоса произносит моя спутница.
- Чего вы не понимаете? Что среди множества жизненных целей бывают и такие, достичь которых невозможно? Что каждому случается пережить крушение надежд, провал каких-то планов...
- О, это я понимаю.
- Ну вот, значит, мы поняли друг друга.
Она молчит и что-то чертит на песке - как раз в том месте, где несколько дней назад мой лейтенант выписывал цифры. Потом замечает:
- Значит, мы с вами - одного поля ягода.
- В каком смысле?
- В смысле рухнувших надежд. Не знаю, какие именно цели были у вас в жизни, но оказывается, что мы с вами - оба неудачники.
- Не слишком ли рано причислять себя к потерпевшим крушение... Вы еще так молоды.
- Молода? Для чего? Чтобы стать супругой и матерью? Или чтобы стать певицей?
- Но вы и так певица.
- Да. Солистка в кабаре мистера Дрейка. А вы представьте себе, что я мечтала о чем-то большем... жила надеждами на большую эстраду... Что выступать перед полупьяными самцами в "Еве" для меня - не предел мечтаний...
- Мечтала о мировой славе... - добавляю я в тон.
- Может, и не о мировой славе... хотя кто о ней не мечтает в глубине души... но о чистой, осмысленной жизни... осмысленной благодаря искусству, а не чеку в конце месяца...
- А почему вы считаете, что все другие двери перед вами закрыты?
- Что тут считать... Я это знаю. Убедилась на опыте. И не раз. И руками, и кулаками, и головой стучала в закрытые двери театров, мюзик-холлов, к разным импрессарио...
- Упорствовать надо до конца, - замечаю я. - А упорства у вас, по-моему, хватает.
- У вас тоже. Но ведь и вы от чего-то отказались, от какой-то мечты, от какой-то цели. Не знаю какой, но отказались! А что же делать мне? Всюду слышишь одно и то же: "В наше время, милочка, становятся звездами в семнадцать лет, вы поздно спохватились!" А мне было семнадцать лет ровно десять лет назад; и девять из них я потратила на хождение по приемным и стучание в двери... И даже когда начала работать в разных заведениях в Сохо, все равно ходила и стучала, именно потому, что, как вы заметили, упрямства у меня хватает...
- Может, нужен собственный репертуар... - говорю я, чтобы что-нибудь сказать.
- У меня есть репертуар! - заявляет Линда с той же горячностью, с какой недавно говорила: "Хочу на пляж!" - Вы слышали мои песни. Все это мой репертуар.
- И та песня, для которой вы избрали своей жертвой меня?
- Вы ее не заслуживаете. Но что мне было делать, если в зале сидели одни старики.
Она умолкает, словно забыв, что хотела сказать дальше. Потом продолжает все так же горячо:
- Да, и та песня - тоже! И все они написаны специально для меня! Очень талантливым композитором. Исключительно талантливым.
Линда делает новую паузу и уже усталым тоном договаривает:
- Но этот мой репертуар устарел. Сейчас поют другие песни.
- Заставьте вашего композитора написать новые песни. Он в вас, наверное, безумно влюблен.
- Был влюблен... хотя и не безумно... Любовь не может быть безумной... если это - не любовь к наркотикам... как это было у него...
- Значит, он сможет писать в современном стиле. Сейчас в моде музыка наркоманов, знаете, эта самая... психоделистическая...
- Да, конечно... Но он отправился писать ее на тот свет.
Кажется, разговор пора кончать. Что я и предлагаю. Мы встаем и идем к морю, чтобы еще раз окунуться перед обедом.
Уже за столом Линда вскользь замечает:
- Наверное, я вам ужасно надоела своими излияниями...
- Нет. Но вы заставили меня отказаться от одного решения.
- Какого?
- Я твердо решил хорошенько вздуть вас, как только мы вернемся в Лондон.
- Только попробуйте! - воинственно заявляет она.
- Нет, я в самом деле собирался это сделать. За ваше высокомерие и прочее. Но теперь я вас, кажется, понимаю.
- Не надо рыдать над моей разбитой жизнью.
- Я и не собираюсь, потому что вы, с вашим характером, неспособны вызвать у человека сострадание или умиление. Мне просто кажется, что я начинаю вас понимать. Конечно, толку вам от этого мало. Несостоявшаяся взбучка - не в счет.
- Что толку мало, это и так ясно, - замечает она. - Чем может помочь один потерпевший крушение другому!