Наверное, все было бы не так страшно, если бы я не сопротивлялся. Но я отбивался зверски и, кажется, нанес противнику немалый, хотя и частичный, урон, несмотря на его численное превосходство, и заплатил за это с лихвой.
Два сломанных носа, расцарапанная щека, растоптанный живот и еще пара очков в мою пользу — отнюдь не плод увлечения спортом и не стихийная жажда мести. В моей профессии для такой жажды нет места, она исключается. Если надо, получаешь удары и наносишь удары; тут вопрос не страсти, а чисто деловых отношений. И как раз с точки зрения деловых отношений эта парочка горилл и их добродушный шеф должны понять, что имеют дело не с куском пластилина, а с довольно твердым орешком. И сделать выводы.
Но твердый-то орешек, кажется, раздавили в пыль. Я так прочно увяз в ваксе, что, пожалуй, уже никогда не открою глаз и не увижу света. Единственное свидетельство того, что я еще жив, — страдание.
Вообще признаки жизни, насколько они имеются, сосредоточены внутри меня. Это виды боли. Проходит время, много времени, неделя или год, пока я начинаю различать признаки жизни рядом с собой. Это голоса, раздающиеся где-то в вышине.
— На этот раз не выплывет…
— Выплывет, не бойся. Не сунешь гаду свинцовую пломбу — обязательно выплывет.
— Не выплывет, Ал. Он готов.
— Выплывет, Боб. Что гад, что собака, одинаково живучи.
Через неделю — или через год? — я начинаю понимать, что второй голос был ближе к истине: кажется, я в самом деле возвращаюсь к жизни, потому что ощущения, то есть разновидности боли, становятся отчетливее. Лицо так отекло, что я не могу как следует открыть глаза, но все-таки ясно: глаза пока на месте.
Наверное, я подаю признаки жизни в неподходящий момент, над моей головой тут же разгорается уже знакомый спор: выкинуть меня или дать еще немного разжиреть. А еще через несколько дней наступает следующий этап.
— Это уже нахальство, сэр! — заявляет рослый Ал, появляясь в дверях. — Мы вам не лакеи! Извольте ополоснуть рожу и одеться — вас ждет шеф.
Я подчиняюсь. Но на этот раз операция «подъем» затягивается. У меня так кружится голова, что я не могу встать, а когда все-таки встаю, тут же грохаюсь на пол.
— Не валяйте дурака! — рычит горилла, подхватывая меня мощными лапами. — Слышите, вас требует к себе шеф!
В конце концов мне каким-то образом удается встать на ноги и даже сделать несколько шагов, держась за стенку. Холодная вода освежает меня. Бросив беглый взгляд в зеркало, я вижу обезображенное лицо с потухшим взглядом и жесткой трехнедельной щетиной. Не мое лицо. Возвращаюсь к матрацу и приступаю к мучительной процедуре одевания.
— Ага, значит, второе воскресение из мертвых! — почти радушно восклицает человек с огненным лицом и рыжими волосами, увидев меня на пороге уютного викторианского кабинета.
Он встает из-за стола и делает ко мне несколько шагов, словно хочет удостовериться, что воскресение действительно свершилось.
— Я не буду вашим швейцаром, мистер… мистер… — доносится до меня глухой голос, наверное, мой собственный.
— Мистер Дрейк, — подсказывает хозяин.
Но я уже сказал все, что хотел сказать, и стою, где был, в двух шагах от двери. Стою и молчу, не отрывая глаз от ковра.
— М-да-а… — рычит рыжий. — Вы несколько торопитесь с деловой частью беседы. Сначала сядьте.
— Я не буду вашим швейцаром, мистер Дрейк, — повторяю я, не обращая внимания на его слова.
— Спешите, друг мой, спешите, — добродушно бормочет хозяин. — Если и я стану так торопиться, то, чего доброго, опять передам вас Бобу и Алу для обработки. А вы, наверное, хорошо понимаете, что новой обработки вам не пережить.
— Вы можете меня изничтожить, но вашим швейцаром я не буду, — говорю я в третий раз, не повышая голоса.
— Изничтожить? Верно, такая мысль у меня была. Но это всегда успеется. Препятствий к этому нет. Так что послушайте меня: не будем торопиться. Сначала сядьте, а если придется вас раздавить, то я это сделаю.
В добродушном рыке появилась чуть заметная угрожающая нотка. Льва можно дразнить, но только иногда и в меру. Пожалуй, мне в самом деле лучше сесть, тем более что я еле держусь на ногах.
Я опускаюсь в мягкое плюшевое кресло и жду продолжения. Наверное, мистер Дрейк успел нажать невидимую кнопку, и, наверное, Ал был заранее предупрежден, потому что дверь распахивается, и он торжественно вплывает в кабинет, катя перед собой бар на колесиках. Рыжий небрежно машет ручной горилле — мол, выметайся — и начинает возиться со стаканами и бутылками.
— Знаете, в последнее время я мало пью, не больше двух пальцев в час, — поясняет он между делом. — Но вы понимаете, что когда у меня гости…
Возможно, он забыл, что уже объяснял мне все это; но он не забывает вместе со стаканом предложить мне ониксовую шкатулку с сигаретами.
— Курите… устравайтесь поудобнее… вообще чувствуйте себя как дома, друг мой. Здесь вам ничто не угрожает.
Я закуриваю и отпиваю глоток виски. Потом все также несговорчиво заявляю:
— Угрожает или нет, мне наплевать. Вашим швейцаром я не буду.
Рыжий, достав из кармашка длинную сигару, медленно снимает с нее целлофановую упаковку. Потом все так же медленно обрезает кончик и закуривает.
— Да-да… Это я, кажется, уже слышал… — кивает он и направляет мне в лицо густую струю дыма. Невзирая на все мои грубости, настроение у хозяина явно отличное, что заметно по голосу. Низкому и хриплому — такому хриплому, что при наличии остальных данных мистер Дрейк мог бы стать достойным преемником незабвенного Армстронга.
Мы молчим и курим, рыжий наливает новую дозу виски и делает глоток для проверки — тот вкус или нет, — а потом заявляет:
— Рискуя лишить вас любимого припева, должен сообщить, что место швейцара уже занято. Даже если бы вы и согласились его занять, это невозможно. Вы также знаете, что добраться до посольства не сможете — путь к нему нелегкий, особенно для человека с вашим хрупким здоровьем. Словом, ваши шансы на спасение, дорогой друг, равны нулю.
— Мне это безразлично.
— Лицемерите, дорогой друг, лицемерите! Ни одному человеку не все равно, будет он жить или умрет. Никогда! Это я знаю по себе.
— Ничего вы не знаете, — весьма невежливо бросаю я. — Если бы вас обработали так, как меня, то вы бы поняли, что ничего не знаете.
— Меня обрабатывали, мой друг, и не раз, — говорит он и хрипло смеется. — Старина Дрейк прошел огонь и воду, поверьте. Наверное, поэтому я готов войти в ваше положение и поискать какой-то выход. Мне даже кажется, я кое-что нашел. Но в конце концов, все будет зависеть от вас.
Он умолкает и взглядывает на меня, чтобы посмотреть, как я реагирую на его заявление. Но моя единственная реакция — апатия.
— Я мог бы предложить вам кое-что действительно серьезное, вполне отвечающее вашим изысканным вкусам. Вы могли бы стать моим секретарем или, если угодно, моим консультантом. Однако согласитесь, что такой ответственный пост нельзя доверить первому встречному, безо всяких гарантий…
Я слушаю, не давая себе труда ни кивнуть, ни возразить.
— Я хочу сказать, что не могу доверить вам этот пост, раз вы собираетесь вернуться на свое судно. Я не говорю, что это вам удастся, но при таких намерениях я не могу взять вас к себе. Мне нужен человек, преданный делу.
Немного помолчав, я нехотя отзываюсь:
— Буду я ему предан или нет, зависит от условий.
— Вы — деловой человек! — рычит Дрейк. — И эта ваша черта мне уже знакома. Но даже на деловых людей иногда накатывает: привязанности, ностальгия, Родина с большой буквы и прочее…
— Я плаваю пятнадцать лет, — апатично говорю я и беру новую сигарету. — И за все это время не провел на Родине с большой буквы и пятнадцати месяцев…
— Да, это недурной тренинг, — соглашается Дрейк. — Но все на свете имеет оборотную сторону. Может, вы оторвались от людей… утратили связи… В сущности, какие у вас связи на родине?