Владимир Шулятиков
Умирающая партия
Три года тому назад, в разгар революционного движения, жила-была на свете одна революционно-«социалистическая» партия и, на свет божий глядючи, радовалась. «Посмотрите, какие у меня широкие хоромы», – хвасталась она, – «всякому там есть место, всякому готов приют и привет. Интеллигент, добрый чиновник, раскаявшийся дворянин, мужик-лапотник и рабочий-блузник – всем вход открыт; только одно требуется от них; поверь в социалистическое настроение трудового крестьянства, возлюби мужицкую общину больше самого себя – и тогда падут под ноги твоя всякие враги и супостаты. Помрет от испуга деревенский капитализм, когда миллионы мирских глоток заорут ему в уши: «Вся земля божья!». Рабочие, обеспеченные землей и не боящиеся наплыва безработных из деревни, схватят за ворот городских капиталистов и крикнут: «А ну, такие-сякие, устанавливайте законом обеспеченную минимальную заработную плату!» А социалистический интеллигент, освобожденный от паспорта и цензуры, будет безвозвратно разъезжать и к тем и к другим, говорить им, что плуг и ткацкий станок – родные братья, и что классовая борьба – простое недоразумение. И возродится помаленьку да полегоньку на земле мир, в человецех благоволение». Имя этой партии было – социалисты – революционеры, а конек-горбунок, на котором она надеялась перелететь от современного капитализма в светлое социалистическое царство, назывался социализацией земли. Но этот конек-горбунок, подобно всей лошадиной породе, нуждался в корме. А таким кормом и была вера в социалистическую душу трудового крестьянства, но испорченного вредным влиянием кулаков и мироедов, заботящегося о благе всего общества, всего «мира». «Современное крестьянство в подавляющем большинстве живет своим трудом; оно никогда не эксплуатирует, оно не расслаивается на враждебные экономические группы; оно однородно по своему составу и единодушно по своим стремлениям» – вот как гласило основное положение социалистов-революционеров. Если это положение верно, тогда и программа партии может рассчитывать на успех; если оно ошибочно, тогда не мыслима деревенская «четверть социализма», как называли социализацию некоторые социал-революционеры, тогда приходится, значит откинуть все свои самобытные планы, вступить на обычный путь мирового обще-пролетарского движения, а конька-горбунка отправить за ненадобностью на живодерню. Определить состав крестьянства – значило поэтому определить и судьбу свей социал-революционной партии. Для социал-демократов вопрос был решен. Еще в середине 80-х и начале 90-х годов земская статистика собрала массу материала, доказывавшего с очевидностью, что прежнего мужика – хлебороба не осталось и в помине. Фабрично-заводская промышленность и рост капитализма в сельском хозяйстве успели расслоить крестьянство на несколько групп, различных по своей обеспеченности и по своим интересам. Безлошадный пролетарий, полуголодный мелкий крестьянин, богатей-промышленник – все они беспорядочно перемешались в том самом «деревенском миру», который раньше казался однородной массой армяков и зипунов. Только круговая порука, выполнение повинностей и общая разверстка земли связывали в едино это сборище разорившихся, разоряющихся и наживающихся собственников. Было ясно, что их нельзя повести по одной дороге, и что проповедь социализма может встретить сочувствие только в чисто пролетарской части деревни. Было, кроме того, ясно, что никакими мерами это расслоение предотвратить нельзя, ибо вызывается оно не случайными причинами, а всем вообще развитием капитализма. «Трудовое крестьянство», как понимают его социал-революционеры, не существует больше – так гласили факты самой жизни.
Но цифры можно было, при желании, перетасовывать. Молчальник земли русской продолжал пахать землю и вносить подати, кормить генералов, а насчет социализации земли хранил упорное молчание. Пришла революция, и вместе с ней напор мужика на барина. Запылали господские усадьбы, началось бегство помещиков в города – деревня приготовлялась схватить за горло векового врага и раз навсегда покончить с ним счеты. Социализация сделалась ходячим словом, и в сотнях приговоров стала повторяться одна и та же фраза: «Земля – божья». Социал-революционеры воспряли духом. «Врут ваши цифры», – кричали они социал-демократам. «Настоящая подлинная мужицкая душа вот в этих приговорах, в этих бунтах, руководимых мыслью о социалистической правде – справедливости.
Затем «иллюминация» кончилась, бары вернулись в свои родовые гнезда и принялись за усмирение и обуздание. Два года прошло и принесли они много нового и неожиданного. Реакция торжествовала и благополучно длится до сих пор. Почему же так быстро исчерпался запас революционной силы, который веками копился в душе «трудового крестьянства»? И невольно напрашивалось сравнение русского крестьянского движения с курляндским и лифляндским, например, движением: чтобы подавить революцию в этих двух губерниях, пришлось наводнить их войсками; чтобы смирить русского мужика понадобилось лишь по 4-5 сотен казаков на губернию. Отчего такая разница? Ответ простой: в Курляндии и Лифляндии большинство сельского населения – батраки, или же мало отличающиеся от них крохотные собственники. Против них выступает, хотя и сплоченная, но небольшая группа крупных помещиков и богатых крестьян. Между тем: и другими нет почти никакого буфера, никакого промежуточного слоя который мог бы притупить остроту классовой борьбы. Сельский пролетариат стоит лицом к лицу с земельными собственниками, и поэтому действия его планомерны, а революционное настроение сознательно и продуманно. А русская деревня и «трудовое крестьянство», о социалистических воззрениях которого так много говорили господа социал-революционеры? Оно оказалось действительно революционным по отношению к самодержавию и помещикам, но эта революционность отличалась всеми признаками и всеми недостатками мелкобуржуазной революционности. В ней не было стойкости, не было организованности: стихийные набеги на помещиков и стихийные побеги от казаков, поджоги усадеб – и хлеб-соль перед приехавшим губернатором, отчаяние, подымающее топор, и отчаяние, смиренно снимающее шапку – все перемешалось в этом взбаламученном мире крестьянского бунта. Ураган сословной ненависти, пронесшийся над деревней, не привел к выдержанной классовой борьбе, да и не мог привести к ней, ибо в аграрной революции не класс боролся с классом, а сословие угнетенных, принадлежащих к различным экономическим группам, боролось с сословием привилегированных. Барин-то был один – это верно, но мужик, восставший против него, был-то мелким собственником, то идущим в гору, то безлошадным – и чувствуя свою разношерстность, держал на всякий случай камешек в кармане и против соседа. Пока общими усилиями барина гнали, забывали о своих внутренних раздорах, о своих собственнических счетах. Но когда оказалось, что барин сильнее, чем казалось, общее возбуждение быстро прошло и камешку дали надлежащее употребление. Вчерашний бунтовщик опять склонил свою мохнатую голову и, хотя с опаской и с оглядкой, стал «божью землю» покупать в Крестьянском банке. В мелкобуржуазном революционном крестьянине проснулся жалкий, забитый мелкий собственник. Ни бог Царского села, ни бог из переднего угла не помогли ему: он разочаровался в обоих. И стоит он среди соперников – односельчан и заплечных дел мастеров одинокий, без идеалов, и без надежд на своем мещанском распутье: на месте останется – последнее потеряет, вперед пойдет – без попутчиков погибнет, назад идти – дороги нет. И только новый подъем революционного движения в городе выведет его из этого оцепенения, толкнет его на старый революционный путь, заставит разбить идола, в которого он уже перестал верить. В противоположность рабочему классу, он не ставит себе определенных и ясных задач, не действует организованной массой, он бессознательно подчиняется общему течению и, хотя он хороший помощник в революции, но роль вождя не суждена ему. Можно победить с ним, но не под его руководством.