Оксана упрямо закусила губу:
– Дети должны знать, что их отец делает.
– Ох, нет! Ты… ты… как ты можешь, они же и Левкины дети тоже!
На эти слова скривился и всхлипнул Олежка, и, ненавидя себя, а заодно и Оксану с Левкой, Соня забормотала:
– Оксаночка, но я же на твоей стороне, честное слово! Я же тоже не хочу, чтобы мой брат… со шлюхой… Ты сама подумай – он от тебя не уходит, значит, хочет быть с тобой, с детьми, не променял тебя на… на шлюху. Он тебя любит, с кем не бывает…
– Нет, – вдруг холодно сказала Оксана, – нет. Не прощу. Ты только подумай – я нашла у него в кармане фотографию, на которой он, отец моих детей, с этой шлюхой…
– Ой! – сказала Соня, заметив вытянувшуюся от любопытства мордочку Танечки и локтем сдвигая со стола чашку. – Прости, опять разбила!.. А давай… еще чаю выпьем, а?..
Оксана встала у окна: белая, большая, красивая – как холодильник.
– Вот скажи, ты бы простила? – бесстрастно спросила Оксана. – ТЫ ПРОСТИЛА БЫ СВОЕГО МУЖА? Если бы увидела такое?
Соне вдруг стало противно – в конце концов, Левка в сорок лет мог бы и не рассовывать по карманам свои интимные фотографии. Она представила, как она сама вытаскивает из кармана смятую фотографию, расправляет, смотрит и не верит своим глазам – ЧТО ЭТО? – и опять смотрит, и вдруг узнаёт своего мужа…
– Ох, нет. Я бы не простила, – Соня в ужасе потрясла головой и твердо добавила: – Ни за что не простила бы. НИ ЗА ЧТО. Ты тоже не прощай.
Левка уже два часа стоял внизу, стоял, грея под курткой букетик в гофрированной желтой бумаге, и смотрел на свои окна. Он ужасно замерз, но не хотел садиться в машину, – ему казалось, что если он будет ждать здесь, под окном, и мерзнуть, то Оксана его простит. Представлял, что там происходит. Как Соня вошла, как Оксана бросилась затирать грязные следы мокрой тряпкой…
– Ты целый день на работе, – говорила Оксана, – а мне с детьми погулять надо, накормить их надо, пол протереть мокрой тряпкой надо…
Эта ее тряпка…
– Оксана, пойдем в гости?.. Оксана, пойдем спать?.. Оксана, Оксана…
– Не могу, мне еще пол протереть мокрой тряпкой… Оксана – героическая женщина, ей ничего не хотелось для
себя, только для детей. Танечка и Олежка прежде всего ее дети, а уже потом его. Оксана – генерал: доложи, что сделал по вверенной тебе семье. И он, ефрейтор, отчитывается.
Нет, все-таки Оксана – героическая женщина, растит двоих детей. Но… сколько их, героических с двумя детьми, в этом районе, в этом доме, бегают через пустырь… Так почему именно Оксана?..
Она все делала очень значительно – стирала, кормила детей, протирала пол этой своей тряпкой. И любая мелочь, любой детский анализ мочи превращался для нее в важное событие – не то чтобы ребенок просто пописал в баночку, а он просто отнес через пустырь и поставил баночку на покрытый рыжей клеенкой стол, а событие дня…
У нее оказалось множество простых, определяющих распорядок жизни правил: Новый год – семейный праздник, на собрание в школу должен ходить отец, в субботу – рынок, уборка, обед как кульминация дня, вечером кино по телевизору. Это не была борьба или война, в войне снуют маленькие победки от одного к другому, здесь же была не война, а мирное наступление Оксаны на его жизнь… РАДИ ДЕТЕЙ. Единственное его право – уходить раз в неделю развлекаться одному, и то лишь потому, что Оксане ничего, кроме ее мирка, не нужно… Она не понимала, зачем гости, зачем ходить к Игорю, тратить деньги на цветы, коньяк? Ну и он ходил один, и был там один, – не считая девушек, хороших и разных.
И вот так глупо, небрежно забыть фотографию в кармане… пошло, как в дурном сериале…
Левка курил последнюю сигарету в пачке. Он имел право на девушек, хороших и разных, давно уже имел! Их сексуальная жизнь давно уже… Они давно уже спали в разных комнатах, Оксана с Танечкой, он с Олежкой. Квартира двухкомнатная, дети разнополые…
Дети разнополые, а они с Оксаной однополые. Эта озабоченная женщина-генерал не слишком часто хотела, чтобы с ней спал младший командный состав. Даже пока дети не родились, Оксана любила его за мелкие хозяйственные провинности на диванчик отложить, а теперь… если отнять дни, когда Оксана была нездорова и дети болели, то оставался секс в месяц раза два. Тихий такой секс, скромный.
А теперь у него не просто девушка, одна из хороших и разных… Он полюбил ее. Именно так – полюбил. Только зрелый человек в состоянии испытать не просто томление тела, а любовь, ту самую, из-за которой рушатся судьбы. Вот он все и разрушит.
…Но ему уже сорок – поздно… Но ему еще только сорок, так неужели это навсегда – рынок, уборка, родительское собрание, кино по субботам?..
Оксана прислонилась к входной двери с видом каменной бабы, потопывала ногой, ждала, когда гостья уйдет. Соня прижимала к себе Олежку, гладила по голове, размышляла – неизвестно, захочет ли теперь Оксана считать ее Олежкиной родственницей.
—Левка внизу стоит. Он думал, что мы с тобой, как большие девочки, все сами решим и ты его простишь… – грустно улыбнулась Соня и зачем-то добавила: – Знаешь, Оксана, когда папа от нас ушел, я никак не могла понять, что я сделала плохого, что он не стал с нами жить. Я думала – сейчас я его встречу и скажу ему, что я больше не буду, и тогда он вернется. Только я не знала, где его искать. Я каждый день ездила по одной остановке на разных трамваях, чтобы… чтобы его встретить… А потом все прошло, совсем прошло, совсем… Это я говорю, чтобы… Это я не знаю, зачем говорю… Это я говорю, чтобы Олежка знал. Что все пройдет… потом…
Соня сильно зажмурилась и сжала губы, чтобы не заплакать, и все равно заплакала. Плакала и плакала, прижимая к себе Олежку, и не могла остановиться, и вместе с ней, тоненько подвывая, заплакал Олежка:
– Я не хочу… не хочу, не хочу… ездить на трамвае за своим папой…
Оксана выдернула Олежку из Сониных рук, вытолкнула Соню за дверь и коротко сказала вслед:
– Пусть поднимется. Посмотрим.
– Мама, прости его, – хором сказали Танечка и Олеж-ка. В Оксаниных глазах мелькнуло удовлетворение, словно она хотела это услышать и ждала, пока Олежка заплачет и они с Танечкой попросят ее, и тогда она сможет достойно уступить – РАДИ ДЕТЕЙ.
Соня быстро побежала вниз по лестнице, чувствуя себя обманщицей, мошенницей, лисой Алисой, улепетывающей от обманутого Буратино на Поле чудес… Ей было так стыдно и гадко, словно она специально заплакала, словно она расчетливо манипулировала несчастной Оксаной, а сама тайком оправдывала Левку и считала Оксанины страдания страданиями второго сорта. Бедная Оксана, жизнь к ней несправедлива – она все делает правильно, а ее не жалко. Жалеют других. Бедный наш Левка, Левочка…
…Подъезд темный, грязный, разрисованные стены, обломанные поручни, затхлый запах, лифт как-то страшно расположен – за углом. Нет, ну если без эмоций, – и ничего, живут люди, и счастливы, потому что не в подъездах счастье.
Соня представила, как Левочка, ее блестящий братик, после душной ссоры с Оксаной выбегает и стоит тут, у подъезда, в тапочках, смотрит на пустырь, курит под упавшей беседкой, а потом возвращается и ложится на продавленный диван лицом к стенке… Бедный наш Левка, Левочка…
Разве Оксана не знает, что человек, раз изменивший, будет изменять всегда? Делает вид, что мирится с его изменами ради детей, а на самом деле просто хочет быть замужем. Бедный наш Левка, Левочка…
– Соня? Ну что? – шагнул из темноты Левка.
– Скажи мне, гадкий старикашка, зачем ты порнушку в дом приносишь? Фотографии голых любовниц зачем?!
– Ты с ума сошла, какая порнушка?! Мы просто целуемся у Игоря на кухне… а она в расстегнутой кофте, потому что жарко.
– О господи… – растерянно прошептала Соня, – нужно было не давать тебе в детстве варенья..
Левка усадил Соню в машину и наклонился поцеловать.
– Ты не понимаешь… У меня любовь, Сонечка. Имею я право?..
– Не имеешь, – твердо ответила Соня, – иди домой, пока она не передумала…
– Точно не имею?
– Точно.
– Бегу.