— Им не кулаком грозить надо — их, как крыс амбарных, травить нужно. Бить поленом по голове!
— Поленом много не набьешь.
Они вошли в сад и устало опустились на ступени крыльца, жалобно скрипнувшего под их тяжелыми телами.
— А мне все равно чем, только бы бить! Слышишь, Сашка?! За мать… деда твоего… Не могу больше! Душа горит! Лишь кровью их подлой пожар залить можно!
Александр медленно поднял голову и очень внимательно посмотрел на Токина.
— Пионерскую улицу помнишь? — вдруг спросил он.
— За трамвайным депо?
— Да, дом двенадцать. У обрыва. Крайний. Сад как на кривой доске стоит. Там Глебкина бабка живет. Махнем туда — покажу кое-что интересное.
— Давай, — охотно согласился Юрий.
— На всякий случай пойдем врозь, — предложил Кармин.
— Дуй ты, а я через пяток минут подтянусь.
Кармин одобрительно кивнул головой.
— Посматривай вокруг. Народа мало, каждый человек заметен. Заходи прямо в дом, я ждать тебя в горнице буду.
Когда через полчаса, благополучно миновав патруль из полицаев, впервые проверивших у него рабочий пропуск, он вошел в незнакомый дом, как в свой, Сашка нетерпеливо поглядывал в окно — все ли спокойно там, за редким покосившимся забором из штакетника. Удостоверившись в относительной безопасности, поманил Юрия рукой, и они выскользнули в сад. В кустах крыжовника, обвитого лохмотьями мокрой старой паутины, Юрий увидел широкий, закиданный сучьями вход в подпол. Такие ледники делали старожилы, чьи огороды выходили прямо на берег. С весны набивали льдом, долго не таявшим, свои подземные кладовые.
Сашка быстро разбросал сучья и по-хитрому стукнул в дверцу. Крышка приподнялась, и, прежде чем Юрка успел удивиться, из-под нее выскользнул Глебка. Бледный, осунувшийся, в теплом, не по сезону, ватнике, позволявшем, наверно, не так мерзнуть в подполе.
Они обнялись.
— Как ты?
— А как ты?
И умолкли. Юрий пожал плечами и неопределенно сказал:
— Работаю…
— А я вот дырки немецкие залечиваю. — Глеб показал на ногу.
— Хорошо, пуля сквозь мякоть прошла. Теперь и ходить могу. Но, видно, отыгрался, — он криво усмехнулся, постучал себя по мощным ляжкам, которые всегда выставлял напоказ, нося короткие, короче, чем кто-либо в команде, трусы. Эта привычка Глеба выделяться вечно раздражала Владимира Павловича.
— Обойдется, Глебка! Нам сейчас в другие игры надо играть. Простреленная нога такому футболу не помеха.
— Показать? — вдруг спросил Кармин, обращаясь к Глебу.
Тот согласно кивнул и, как делал уже, видно, по привычке, стал легкими кругами массировать больную ногу, прямо через холщовую брючину. Кармин нырнул в подпол и, будто из преисподней, позвал:
— Лезь. Здесь неглубоко. Только голову осторожней.
Юрий очутился в сухом погребе, осмотреться в котором смог лишь после того, как глаза привыкли к неверному свету уходящего в вечер пасмурного дня.
Песчаные стены погребка были усилены ивовой плетенкой — старой, но достаточно крепкой. По крайней мере, Юрий даже не заметил за одним из плетеных щитов большой ниши. Сашка стал на четвереньки и вытянул из ниши сверток. Раскинув брезент, Юрий увидел смазанные, будто только что с завода, винтовки и автоматы, несколько пистолетов, связанных за скобы ржавой проволокой. Потом из показавшейся бездонной ниши Кармин извлек ящик с гранатами, несколько коробок патронов и разложил все перед Токиным, словно грек в овощном ряду центрального рынка.
Юрий опустился на колени, зажал в руке ноздреватый ствол. Он ощутил ласковую прохладность металла, не воспринимая автомат как оружие. Мускульным воспоминанием всколыхнулось то далекое чувство, когда впервые взялся за берданку, отправившись с братом на охоту. Утиного лета не было, ему так и не довелось выстрелить, но неповторимость ощущения осталась. И сейчас, крепко сжав шейку автоматного цевья, он уважительно сказал:
— Машина!
Потом подкинул на руке пару гранат.
— Будто вчера только сдавали нормы ГТО. Ты, Сашка, на сколько метнул? — Токин показал гранату.
— Не помню. Что-то неважно — метров на сорок.
Юрий осторожно положил гранаты, и, замаскировав все как было, они выбрались наверх.
Тревожный закат красил тихую, словно застывшую в горе, воду неестественно густой киноварью. При взгляде на плес, ощущение сырости усиливалось.