Поезд показался вдалеке, и я узнал полузабытое чувство — в детстве я бегал на железную дорогу и смотрел на проезжающие поезда. Мог смотреть часами, терпеливо ожидая следующего. Считал вагоны, издалека «по морде» различал пассажирские, электрички и товарняки. Любимыми были пассажирские. Я мечтал, став большим и серьезным, так же ездить по делам в разные города. Читал быстро пролетающие таблички с названиями «Москва-Ленинград», «Москва-Киев», всегда свежевыкрашенные и умытые «Москва-Варшава» и «Москва-Прага»…
Я до сих пор люблю поезда и терпкие запахи вокзала, хотя теперь это вызывает у меня саавсем другие ассоциации. (Да и уважаемые читатели на словах «терпкие запахи» наверняка подумают о смраде чурецких беженцев, обитающих по вокзалам. А я о другом.) Поезд натужно засвистел и замедлил ход, издавая тормозящий звук, вызвавший кратковременную зубную боль. Вагоны еще двигались, и перрон пока не заполнился (каловой:)) массой людей с огромными баулами и забавным бульбашским выговором, когда на асфальт московской земли спрыгнула высокая фигура и, сильно мренясь, пробежала несколько шагов, гася инерцию. Мы со Стексом наперегонки бросились к Псу. Он, заметно прихрамывая, шел по перрону, и лицо его было удивленным — он не ожидал, что его кто-то встретит. Подбежав к нему, мы притормозили. Пес смотрел мне в глаза, кажется, даже не замечая Стекса. Чего это он? Я вскинул руку вверх и выкрикнул: «Зига-Зага!», улыбаясь до ушей. «Знаешь, я даже скучал по тебе, уродец!». Его лицо оставалось напряженно-серьезным, и когда он сделал полшага назад и молниеносно занеся руку далеко за ухо, ударил меня длинным тяжелым прямым ударом, только губы сжались чуть сильнее. На какой-то отрезок времени перед глазами была только темнота с фейерверками разноцветных искр, а в ушах — только шум. Когда ко мне вернулось сознание, я обнаружил себя лежащим на асфальте. Вокруг раздавалось шарканье множества ног, приближаясь ко мне, ноги выписывали небольшую циркуляцию. Ну да, как всегда, все предпочитают не вмешиваться.
— Блин, Пес, ты охренел?!!
— Пусть думает в другой раз, заебал со своим фашизмом.
— Да ты чего?!! Он же всю дорогу такой, всегда все нормально было!
— Ага, нормально. Я из-за этих лидеров два месяце в больнице лежал, твари, налетели, все с битами, с арматурой какой-то…
— Так ты с бритыми махался?! А Спайк бегал, орал, что теперь ниггерам в Москве не жить — он типа вендетту за тебя учинит.
— Они-то тут причем?
— Да, честно говоря, мы все думали, что ты на черных налетел.
На этих словах я поднял голову. Пес смотрел на меня все таким же серьезным взглядом, Стеке — с сочувствием. Пес грязно выругался, поправил за спиной маленький рюкзак и ушел из поля зрения. Стеке проводил его взглядом и сел на корточки.
— Да, ну вы даете…
— Ублюдок. На перо его посажу!
— Эй, ты чего говоришь такое! Вы ж братья! — Иди на хуй!
Я подобрался и встал. Пока только на четыре точки. Перрон угрожающе накренился, но мне удалось сохранить равновесие. Я смотрел вниз. Глубоко вздохнул, и с выдохом на асфальт упала багровая капля. Багровая клякса. Точка. Конец предложения.
Еще через несколько секунд я, наконец, окончательно пришел в себя и встал на задние конечности. Стеке с всепонимаюгдей грустью в глазах протянул мне не первой свежести носовой платок. Я взял его и совершенно машинально стал водить им по лицу. Потом посмотрел — платок покрылся размазанными запятыми моей крови. Я побрел к зданию вокзала.
— Проводить? — вдогонку спрашивал Стеке, идущий за спиной.
— Дружище, очень тебя прошу, иди сейчас на хуй.
— Спайк, давай посидим где-нибудь, пивка попьем, откиснешь. Не бычься, помиритесь еще.
— Отвали!
…Я обнаружил себя сидящим в каком-то подъезде. Задница успела замерзнуть, ступенька была холодная. В руке у меня была почти пустая стеклянная фляжка с пойлом, на этикетке обозначенном как «коньяк». Я оглянулся и с облегчением увидел, что подъезд — мой собственный. Но как я здесь очутился? Посмотрел в окно — день уже закатывался, было почти темно. Наморщив лоб, я попытался восстановить последовательность событий дня сегодняшнего. Но где я был и чем я там занимался, узнать было невозможно. В голове мелькали лишь какие-то мутные кадры. По всему получалось, что весь день я провел на автопилоте.
Я встал, конечности захрустели, в ногах приятно закололо. Я потянулся, крутанул несколько раз головой, от чего подъезд несколько раз провернулся вокруг меня. Кажется, я был в нахуи-ну пьян. Как сапожник.
Я поднялся на два этажа вверх и зашел в квартиру. Было совсем темно — она еще не вернулась. Раздевшись, я зашел в ванную. Зеркало послушно отразило мое лицо. Посередине кра- совалась огромная слива, в которую превратился мой нос. Да, удружил братец. Пес… За последние годы мы столько всего пережили вместе, деля по-братски одну биографию на двоих. Я все смотрел и смотрел в зеркало, меня чуть заметно качало. Я вспоминал. Точнее, не вспоминал, перед глазами сами появлялись картинки прошлого: вот мы отбиваемся от чурок в Осетии (он же всегда соглашался со мной! Чурки бесили его не меньше моего!), вот мы являем собой оживший кадр из фильма «Трэйнспоттинг» — несемся со скоростью света по улице, в руках у Пса музыкальный процессор, трофей из музыкального магазина, вот…
Горло сильно сдавило, я даже не мог несколько секунд продохнуть. Я вышел из ванной, прошел по темной квартире на кухню. В морозилке холодильника лежала бутылка белой, оставшаяся еще с новоселья. Так и не включая свет, я на ощупь нашел пепельницу, вытащил полбуханки черного хлеба, луковицу — и свернул бутылке голову.
ГЛАВА 41
Дикую головную боль я почувствовал еще до пробуждения. Я, собственно, от нее и проснулся: наверно, пошевелил во сне головой и в ней громыхнуло так, что меня разбудил болевой рефлекс. Я попытался открыть глаза — это получилось не сразу, а когда я все-таки разодрал веки, то сразу пожалел об этих титанических усилиях — свет резанул так, как если в глаза воткнули две спицы и они прошили голову насквозь. Я опять их закрыл и не открывал еще долго, балансируя на грани забытья, приступы тошноты, накатывающие каждые пять минут.
— Сережа!
— Мммм. Ох, бля!
— Сережа, посмотри, как ты спишь!
Смотреть не было никакого желания, тем более не было и возможности — если бы я сейчас оторвал голову от подушки, то умер бы сразу от кровоизлияния в мозг. Тем не менее во мне затеплилась искорка интереса, уж больно странно звучал ее голос. В нем было и возмущение, и удивление, и сдерживаемый смех, и еще что-то, что в моем состоянии различить было невозможно. Да и тело испытывало какой-то необычный дискомфорт. Я, стараясь не шевелить головой, протянул руку и ощупал свою грудь и живот. Кажется, я лежал в одежде. Наконец, я продрал глаза и даже чуть приподнялся на кровати: я лежал поверх одеяла, в джинсах (на коленях было два темных пятна), в свитере, на котором запеклись капли крови и в ботинках. От подошв на постели остались грязные пятна и крошки земли.