— Так точно, господин Преподаватель! — отрапортовала та. — Благодарю!
После лёгкого ужина и, целиком ушедшего на тренажёры, помывку и постирку, свободного времени Глеб, наконец-то, завалился в койку.
— Слушай, — раздался возле правого уха голос Преклова, — я вот тут подумал…
— Опять? — недовольно пробубнил Глеб.
— …а американцы на людей похожи?
— Американцы? На людей?
— Ну да.
— Не пори чушь. Спи.
— Нет-нет-нет, всё это ерунда, — Виктор Крайчек плеснул в горло очередную порцию водки и припечатал рюмку к столу, — они же, мать их ети, греются, что хренов адский горн. Пять минут хорошего боя, и, — он хлопнул ладонью по столу, от чего тот едва не треснул, — швах! Бестолковые игрушки. Ничего нет лучше старого доброго «Феникса».
— Старого доброго… — нараспев повторил Хайнц Торвальд. — Начинаешь брюзжать как старик.
— А я и есть старик. Мне уже пятьдесят четыре. Много ты встречал таких ископаемых?
Хайнц опрокинул рюмку, улыбнулся и потыкал себя пальцем в грудь.
— Э-э, — отмахнулся Крайчек. — про тебя-то стервятника я и забыл. Ну что, ещё по одной за былое?
— Можно.
В офицерском клубе становилось немноголюдно. Время близилось к одиннадцати, и посетители, не спеша, расходились.
— Сводки последние видел? — спросил Крайчек и подался вперёд, заметно помрачнев.
— Видел, — кивнул Хайнц, — дерьмовые.
— Чёртовы БИВни. Драпают отовсюду. Даже под «крещендо» не стоят.
— Серьёзно? Раньше им, вроде, только эпинифрин кололи.
— Он многих давно уже не берёт. Привыкают ко всему, твари, будто тараканы, мать их. Как привык — всё, не проймёшь уже ничем. Таким одна дорога — в расход, под замену. Только вот замены, говорят, не часто прибывать стали. Если дальше в том же духе пойдёт, то глядишь и…
— Что? — серые глаза снайпера заговорщически сузились до едва видимых щёлок на худом обветренном лице. — Надеешься, мобилизуют? В постели боишься умереть?
Крайчек вдруг резко отшатнулся, словно у него перед лицом паяльной лампой махнули. Но скоро озадаченное выражение сменилось хищной ухмылкой.
— Тебе, Хайнц, этого не понять. Вы и воюете-то, на пузе лёжа. А Палач… Палач должен встретить смерть на ногах, до конца. Вот так.
В шесть ноль-ноль казарму заполнил привычный треск сигнала побудки, нарушаемый непривычным ещё громоподобным басом Крайчека.
— Подъём! Через двадцать минут всем быть на построении! Форма одежды — облегчённая!
Курсанты, будто выдернутые из коек за невидимые нити, повскакивали и выстроились вдоль прохода. Как только спина Воспитателя скрылась за дверью, казарма пришла в движение.
— Как думаешь, — пробормотал Толя, сплёвывая в раковину, — пострелять дадут?
— Не знаю, — ответил Глеб. — Просраться дадут точно.
Виктор Крайчек мерил шагами плац возле деловито урчащего мотором «Лиса». Наличие стоящего «под парами» автомобиля, рассчитанного вовсе не на три десятка человек, и сваленных в кучу заплечных ранцев рождало в головах курсантов мысли, далёкие от благостных.
— Вчера, если кто помнит, — начал Крайчек, с отвращением разглядывая помятый ХБ отдельных индивидов, — группа осуществляла разминочный, — сделал он выразительное ударение, — забег на шесть кругов по периметру. Сегодня вы покажите, на что способны в действительности. Двадцать километров с десятикилограммовым грузом.
По строю прокатился синхронный вдох, застывший в лёгких и в полноценный вздох трансформироваться так и не посмевший.
— Пойдёте маршрутом номер два. Есть среди вас недоумки, которым он не знаком? — молчание. — Хорошо. Сейчас, — Крайчек взглянул на часы, — шесть двадцать три. В восемь тридцать все должны быть на точке сбора. Опоздавшим лучше сдохнуть по дороге. Разобрать ранцы!
Куча рядом с «Лисом» быстро растворилась, осев на плечах курсантов.
Крайчек занял место справа от водителя и подал сигнал к выдвижению.
Группа с машиной во главе проследовала через ворота внутреннего периметра и, свернув влево, легла на заданный курс.
Любой марш-бросок имеет положительные моменты, особенно заметные, когда подавляющая часть времени проводится в окружении бетона и стали. Глеб не знал точно, где расположена «Зарница». Его вместе с группой прочей семи-восьми летней ребятни доставили сюда два года назад в наглухо закрытом кузове грузовика с безымянного аэродрома. Меньше минуты от трапа до машины, а потом — многочасовая тряска в кромешной темноте, наполненной плачем, стонами, запахом блевотины и мочи, через который пробивался еле уловимый хвойный аромат. Да, что-что, а природа здесь была великолепная. Пологие, переливающиеся волнами холмы и сосны на них, огромные, прямые, словно мачты. Когда дул ветер, пушистые зёлёные кроны раскачивались высоко-высоко и тихо шелестели длинными иголками. Весной холмы покрывались густой сочной травой, делая воздух настолько свежим и упоительно сладким, что хотелось пить его, глотать раскрытым ртом ещё и ещё, пока не ощутишь вкус росы на языке. В начале лета деревья-исполины сочились прозрачной, жёлтой и яркой, как солнце, смолой, наполняя всё вокруг необъяснимо прекрасным, чуть щекочущем ноздри ароматом. Иногда удавалось отковырнуть кусочек этого застывшего света, чтобы потом сунуть за щёку и жевать, наслаждаясь его странным, горьковато-терпким вкусом. Осенью запахи снова изменялись, становились мягче и тише, будто впадающая в полудрёму природа старалась убаюкать и своих беспокойных соседей, подносила палец к устам и говорила: «Тшшшш». А когда вслед за порой безмятежного увядания наступала зима, мир вокруг становился ослепительно белым. В солнечный день невозможно было не щуриться. Мириады кристаликов льда, устилающие всё ровным покрывалом, искрились и сверкали под лазурным небом, а сосны нахлобучивали пушистые шапки. Сейчас только-только вступала в права осень. Сентябрь не успел ещё притушить яркую зелень холмов, а прохладный воздух был чист и прозрачен.