«Держись, держись, дельфиниха!» — кричал старый Бу-Бу и из последних сил подталкивал ее своим телом.
Наконец ему удалось в какой-то момент так сильно толкнуть дельфиниху, что, попав в такт отбегавшей волне, та сильно рванула вперед, начав мало-помалу отдаляться от страшных камней. Но при этом сам Бу Бу отстал, и волны стали бить его об каменное дно.
Уплывая от страшного места, дельфиниха оглянулась…
«Прощай! — крикнул ей Бу-Бу. — Береги своего малыша!»
И больше дельфиниха уже не оглядывалась. Надо было уплывать на глубину, туда, где плавали остальные дельфины.
Наутро, когда шторм утих, люди нашли на пляже старого умирающего дельфина.
«Бедненький», — сказала про него одна маленькая девочка.
А Бу-Бу смотрел на нее одним глазом и тихо плакал, вспоминая свою прошедшую жизнь…
— Что ты делаешь? — спросила Юльку старшая медсестра. — Домой иди!
— Нет, — ответила Юлька, — не пойду, майор-психолог сказал, что ему надо детские книжки читать, тогда у него психологический шок пройдет после ранения…
И Юлька не уходила. Ждала, пока Митроха не проснется.
Глава 13
…И весело тебе, что твой кинжал с насечкой,
Что меткое ружье в оправе дорогой;
И что твой конь звенит серебряной уздечкой,
Когда он ржет и пляшет под тобой…
Доктор Тюрман очень переживал смерть друга, при этом не забывая теоретизировать свои житейские наблюдения. Но никто так, попросту говоря, не убивался о поручике Басаргине ни на Кавказе, ни в России, как его слуга Федор. Горе его было так огромно, что заслоняло ему и горные кручи за Тереком, и южное небо, и собственную душу.
Целыми днями он сидел в хате или на завалинке, покачиваясь, словно убаюкивал невидимого ребенка, и еле слышно бормотал: «Как же так, Дмитрий Иванович? Бросили Федю в дикой стране. Покинули вот, как говорится. Куда мне теперь ехать? Что вашей матушке сказать? Ведь она меня спросит: Федор, как за барином смотрел, как берег его? А Федор-то и не доглядел, не уберег. Куда я без вас, Дмитрий Иванович? Могу ли я домой возвращаться? Куда мне без вас? Лучше в Персию или к чеченам этим. А еще лучше на необитаемый остров, чтобы я никого не видел, меня чтоб никто не видел.
Сидел бы я целый день на бережку и вас, Дмитрий Иванович, вспоминал. Как мы в столице жили, как на Кавказ ехали… Пропади он пропадом, этот Кавказ… Кому только он такой нужен? Откуда он взялся, Кавказ?..»
Федор напрасно переживал за матушку поручика. Княгиня Басаргина в последние два года совсем сдала. Слабый ее рассудок помутился и, сидя в кресле перед особняком усадьбы в окружении собачек, кошечек и служанок, она уже не помнила о своем сыне. Иногда только, обычно это случалось, когда налетал шальной ветер с Юга и ее кресло поспешно разворачивали, барыня спохватывалась и спрашивала: «А что же Митенька?» Но пока одна из служанок отвечала, барыне уже казалось, что Митенька — вот тот щенок с забавной мордочкой, который треплет и треплет ее подол. Княгиня Басаргина плакала от умиленья, и ей клали собачку на колени.
А еще Федор вспомнил, как его деревенским подростком привели на барский двор, показали бледного, худощавого мальчика, одетого в аккуратный сюртучок и бархатные штанишки, и сказали, что это его барин, ему он будет служить и во всем его слушаться.
Барин оказался строг и заносчив.
— Ты французский знаешь? — спросил он Федю.
— Не… — мотнул тот нечесанной головой.
— А по-английски знаешь?
— И энтово не… — признался Федя.
— А «Робинзона Крузо» читал?
— Не… Я грамоте не обучен. Мне дьяк буквы начал показывать, да помер вскорости. Я так помнил три буквы, а потом забыл.
— Забыл! На что ты мне, такой недоразвитый, нужен? — возмутился молодой барин. — Что ты умеешь? Мне бы слугу, чтобы с ним, как в «Робинзоне Крузо», на необитаемом острове жить. Охотиться, мясо на костре жарить.
— А я, барин, знаю остров один.
— Необитаемый?
— Не знаю я, какой, только есть на речке нашей Варгуше внизу по течению остров. С одного берега кажется, что это ют берег выступает, а с другого — этот. Так никто и не знает. А течение там страсть какое быстрое. Так, окромя меня, может, и не знает никто.
Молодой барин стоял, открыв рот.
— Слушай, — сказал он уже совсем другим голосом. — Вот бы туда сплавать. Пожить там. Костер развести.
— А чего же не съездить? Вот наловим перепелов, сядем на лодку и сплаваем. Костер разведем, шалаш построим. Рыбы там должно быть много.
— А ты и перепелов ловить умеешь?
— А то! — гордо сказал Федя. — И шалаш могу, и рыбу…
— Я тогда, знаешь, что? — волнуясь и торопясь, заговорил его барин. — Я тебя читать научу и писать. И книгу тебе подарю ту самую, «Робинзон Крузо»…
Пристава Парамона Петровича Федор встретил как своего избавителя. Наконец ему будет позволено покинуть этот проклятый Терек и вернуться на родину. А еще Федор увидел в Парамоне Петровиче нормального российского человека, без всяких там черкесок, газырей, бурок. Соскучился он даже по родным чиновничьим лицам, а потому добровольно прислуживал господину приставу, находя в этом некоторое успокоение и отвлекаясь на нового, совершенно «некавказского», человека.
В этот день, напоив господина пристава чаем и проводив его по делам следствия за калитку, Федор опять остался со своими тяжкими думами наедине. Он сидел на завалинке, перебирая мысленно всех людей, которым бы он мог сказать: «Нет больше нашего Дмитрия Ивановича». Он собирался уже пойти по второму кругу, как вспомнил аварца Ахмаза. Федор даже руками всплеснул. Как он мог позабыть их питомца! Но только он приготовился мысленно произнести перед Ахмазом скорбную фразу, как увидел за плетнем всадника в мохнатой шапке.
— Ахмаз, — пробормотал Федор, еще не совсем понимая, видение ли это, порожденное его воображением, или живой горец. Но так как воображение не могло так замечательно взнуздать лошадь, он понял, что перед ним живой питомец.
— Ахмаз! — закричал он тогда и побежал открывать калитку. — Ах ты, Господи! Надо же, как бывает! Узнал про наше горе? Пойдем-ка, я чаем тебя напою, от господина пристава остался. Еще теплый, кажись. Ахмаз, Ахмаз! Вот ведь жизнь человеческая!
Он усадил горца за стол, суетился вокруг него, можно сказать, весело. Ахмаз спокойно и с достоинством принимал знаки внимания. Выпив кружку чая, он приложил руку к груди и склонил голову в знак благодарности. Выдержал паузу и только потом спросил:
— Басарг-хан айда? Ахмаз Басарг-хан ехал. Басарг-хан — кунак. Басарг-хан айда?
— Так ты, выходит, ничего не знаешь! — догадался Федор.
Он опустился на табуретку напротив. С незнающим человеком он собирался пережить горе заново.
— Нет больше нашего Дмитрия Ивановича, Ахмаз, — сказал он и заплакал.
— Джигит не делай! — сердито проговорил горец. — Джигит говорить!
— Какой же я тебе джигит? Я — Федор Матвеев, из господских я людей. Никакой я не джигит! Пропади они пропадом, ваши джигиты! Такой-то вот джигит и убил Дмитрия Ивановича.
— Какой джигит убил? — Ахмаз так сверкнул глазами, что Федору стало страшно.
— Казак Фомка Ивашков, вот какой. За чеченку эту, что тогда на тебя бросилась, как бешеная. Взял вот и застрелил. А сам к вам в Чечню ушел. В бега подался.
— Фомка ушел Чечня?
— За ним же погоню снарядили. Офицеры, казаки. А он через Терек перешел и поминай как звали. Где его теперь искать?
— Ахмаз искать урус Фомка, — горец заскрежетал зубами и стиснул кулаки. — Ахмаз ружье Басарг-хан дарить. Басарг-хан нет. Ружье будет Фомка стрелять. Урус собака!
— Разве ж так можно, Ахмаз? — Федора, как ни странно, ярость горца несколько успокоила. — Ты же в Ису веришь, а собираешься мстить, «око за око, зуб за зуб». Господь его накажет, и вот пристав Парамон Петрович тоже. Всепрощению учит нас Иса, а ты — «ружье стрелять»! Так нельзя, Ахмаз! Не по-божески это…