Но уже вечером по приготовлениям старика и Халида понял, что наутро они куда-то отправляются. Спал поэтому вполглаза. Встрепенулся утром, как птица. Пешим полез через кустарник на свой наблюдательный пост, чтобы саклю увидеть. Успел заметить, что старик с Халидом уже от дома в сторону уходят, несут с собой что-то вроде наших кос.
Крался Акимка поверху и как-то, бросив взгляд на противоположный склон, будто качание веток заметил. Или показалось? Все время видеть косцов ему не удавалось, то склон не так пойдет, то лес белый свет застит. А тут еще шум горной речки послышался.
Глянул Акимка из-за кустов и обомлел. Чеченская девушка в одной рубашке, с черными, как у Айшат, волосами, трогала голой ногой быструю воду. И вдруг, вскрикнув, прыгнула в нее, как горная лань, взбивая руками и ногами фонтаны брызг. Акимка почти с силой рванул себя назад в кусты и стал обходить это место стороной.
Но спускаясь по склону с другой стороны, он вышел к ущелью, в которое и сбегала та самая речка, игравшая с девушкой. Акимка пошел ущельем, но скоро понял, что не может быть здесь никаких покосов и надо возвращаться назад.
Так он и плутал среди чужих гор и лесов, пока не услышал в отдалении одинокий выстрел.
Фомка! Он мчался, уже не таясь, цепляясь черкеской за колючий кустарник, выбивая подошвами из склона камешки, которые катились с ускорением вниз. Фомка! Смог бы он тогда в лунную ночь на Сорочьей пустоши убить своего друга? Не знал Акимка этого. Никто не знал. Не было на это ответа.
По горной тропинке он помчался вниз огромными прыжками, рискуя сломать себе шею или быть замеченным. Но зато им сейчас владела уверенность, что бежит он в единственно верном направлении и если немного замешкается, то не просто опоздает, но потеряет верный путь.
Так он и выскочил прямо навстречу человеку в черной черкеске с ружьем в руках. Тот, не таясь, ждал его с видимым любопытством. Когда же увидел, то удивился.
— Урус? — сказал он. — Как сюда, гяур?
Акимка тяжело дышал. Больше ему спешить было некуда.
— Не урус я, а казак. По твою душу я сюда пришел, Ахмаз. Только вот хотел еще друга своего спасти.
— Фомка — друг?
— Халид его теперь зовут, чеченец он теперь, одной веры с тобой. Где он?
— Ахмаз стрелять Фомка. Басарг-хан мстить. Басарг-хан — один урус, кунак, хорош. Ахмаз помнить Басарг-хан, Фомка убить.
— Он же одной веры с тобой был, — сокрушенно вздохнул Акимка.
Ахмаз только усмехнулся. Помолчал Акимка немного, может, с другом Фомкой прощался, может, с мыслями собирался, и сказал уверенно:
— Ты — Ахмаз, нукер Шамиля. Ты убил Хаджи-Иляса, отца моей невесты Айшат. Нет больше мужчин в роду Хаджи-Иляса. Ты убил казака Фомку Ивашкова и чеченца Халида, моего единственного друга. Я — казак Акимка Хуторной. Я пришел убить тебя, чтобы твоя черная кровь пролилась на могилы убитых тобой людей.
— Акимка стрелять? — спросил, злобно улыбаясь, Ахмаз.
— Акимка — не убийца. Вынимай шашку, гяур!
Горец даже опешил. Впервые в жизни его назвали неверным, тем словом, которым он обычно величал своих врагов. Ахмаз отвернулся от противника, бросил в траву ружье, мешок, бурку, а повернулся рывком и прыгнул сразу же на казака с обнаженной шашкой, визжа, как раненый вепрь. Еще ножны не успели упасть в траву, а клинок, со свистом рассекая воздух, уже падал на Акимкину голову.
Казак в последний момент успел подставить под удар ружье, как подставляют его пешие солдаты, защищаясь от кавалерийского рубящего удара. Приняв удар, он бросил ружье, отскочил назад, на ходу выхватывая шашку.
— Ища вехи, васов! — крикнул, хохоча Ахмаз.
Хохот его перешел в злобное завыванье, и он ринулся на Акимку. Акимка отступал, с трудом выдерживая бешеный натиск абрека. Тот заходился в восторге боя, выл и скалился, как дикий зверь. Но когда казак умело контратаковал, аварец отражал его выпады с поразительной быстротой.
Вот уже острие татарской шашки чиркнуло по груди Акимки, и только газыри спасли его от первой крови. Но время крови приближалось. В такой лихой рубке трудно было остаться невредимым. Кровь уже била в глаза Ахмаза, кровь стучалась в виски казака и искала выхода.
Акимка почувствовал, что слишком увел в сторону клинок и никак не успевает вернуть его назад.
Он прыгнул в сторону, но чуть раньше перед глазами сверкнула холодная молния и обожгла левое плечо. Наплевать! Правая рука — рубака. Наплевать!
Но по торжествующему вою Ахмаза казак понял, что дело его плохо, и с каждой минутой ему будет все труднее. Вот и сейчас предательская змея поползла по его ногам, обвиваясь вокруг них и мешая Акимке двигаться.
— Гляди, Акимка, — услышал он знакомый до боли голос над самым ухом, — татарин после удара наискось всегда клинок подкручивает и понизу возвращает с петелькой. Красуется! А ведь он, провалившись, так и пойдет по накатанной, не успеет оправиться. Гляди же, Акимка…
Задержал, как мог, Акимка уходящие из него силы, вырвал шашку из боя и тут же вернул ее с другой стороны, чувствуя, что летит, словно ветер в незатворенное окошко.
Полуотрубленная голова аварца мотнулась в бок, тело, секунду назад прыгавшее в дикой ярости, сразу обмякло и рухнуло в траву. Только ноги его еще продолжали незаконченный боевой танец.
Тогда Акимка зачем-то оглянулся, но сзади никого не было. Но он махнул кому-то невидимому окровавленной шашкой и крикнул:
— Спасибо тебе, Фомка! Дружок ты мой единственный!..
Митроха приехал в Москву поездом. Вместе с мамой. На самолет ему пришлось бы доплачивать, потому как в госпитале выдали документы только на жесткую плацкарту. А у мамы — и вообще… За свой счет. У нее деньги кончились еще месяц назад, и она как-то устроилась при госпитале санитаркой или уборщицей, чтобы совсем не пропасть. Митроха уже неделю как ходил без костылей, только с палочкой, и не быстро. Левая с протезом получилась теперь на два сантиметра короче, и его пошатывало при ходьбе, словно старый хлебный фургон на неразъезженной колее.
Москва встретила еще не растаявшим снегом, вольным воздухом и многообещающим мартовским солнцем.
— Работать или учиться? — спросил замвоенкома, вручая орден.
— С такой ногой никуда не возьмут…
— Ну, герою мы поможем. Позвоним, если надо.
— Я учиться пойду — в институте восстанавливаться буду.
— Мы и в ректорат можем позвонить — там тоже военная кафедра имеется, — сказал замвоенкома.
— Не надо, я сам, — пробасил Митроха, приоткрыв коробочку и глядя на красную звезду с серебряным на ней пехотинцем.
Он сдуру сперва в институт, в деканат, прямо в камуфляже да с медалью заявился, причем на протезе и с палочкой. Разжалобить, что ли, декана хотел?
Однако в деканате ему нахамили. Сказали, что это не сорок пятый, когда модно было в вузы в армейской спецовке приходить. Так и сказали — в спецовке.
Да еще и прибавили — мол, что, на цивильный костюм денег министр обороны не дал? Но нервы у Митрохи крепкими оказались…
А потом он запил.
— Олька! Олька, сука! Чтоб ты там сдохла, в своей Швеции, с этим своим слизняком! Олька, сука! Сука, сука!
Он ходил в церковь и молился:
«Господи, Иисусе Христе, ради Пречистый твоея Матери и Всех Святых — покарай ее! Потому как Ты говорил, Мне отмщение — и Аз воздам!»
Появились какие-то дружки из новых… Дружки огрызались на мамино ворчанье и бегали в «шестой» — тот, что на углу, — за портвейном.
— Сука, сука, Олька. Чтоб ты сдохла там, в своей Швеции!
А дружки поддакивали:
— Сука она, Олька твоя, это точно!