ограничения веса вокруг моего левого запястья и лодыжек. Моя травмированная рука все
еще связанная и лежит поперек груди. И хотя боль в плече все еще присутствует, сейчас
она немного притупляется. Я чувствую себя сильнее. Даже моя голова соображает яснее,
четче как-то. Но затем я испытываю привкус чего-то кислого и металлического во рту, и
мне становится интересно, сколько я находился в постели.
- Ты действительно думал, что я не узнаю? – спрашивает он, словно его это забавляет.
Он приближается к моей кровати, и я чувствую, как его шаги эхом звучат сквозь меня.
- У тебя есть все причины хныкать и извиняться, прося при этом прощение за то, что
твои ребята настаивали на нежелательности в моем прибытии. Без сомнения, ты испугал
старика, чтобы сделать его работу, но я все равно узнал бы, несомненно. Это, - говорит он,
- не является тем беспорядком, который тебе по силам скрыть. Ты – идиот, если все еще
думаешь так.
Я чувствую легкое подергивание в ногах и осознаю, что он снимает мои
ограничители. Его движения слишком резкие и неожиданные, что пробуждает глубоко
внутри меня что-то темное, и этого достаточно, чтобы я чувствовал себя плохо физически.
Я ощущаю приступ рвоты в задней части горла. Я концентрирую все свое самообладание,
чтобы не рвануть от него.
- Сядь, сын. Ты должен сейчас нормально функционировать. Ты был слишком глуп,
чтобы не отдохнуть тогда, когда тебе это требовалось, и сейчас ты должен чувствовать
себя обновленным. Ты был без сознания три дня, я приехал двадцать семь часов назад.
Теперь встань. Это просто смешно.
Я все еще гляжу в потолок. Едва дышу. Он меняет тактику.
- Знаешь, - говорит он немного осторожно, - я слышал интересную историю о тебе.
Он садиться на край кровати, матрац прогибается и скрипит под его весом.
- Хочешь услышать?
Моя левая рука начала дрожать. Я быстро сжимаю ею простынь.
- Рядовой 45B-76423. Флетчер, Симус, - он делает паузу. – Говорит ли тебе это о чем-
то?
Я зажмурился.
- Каково же было мое удивление, - говорит он, - когда я услышал, что мой сын,
наконец, сделал хоть что-то правильно. То, что он наконец-то взял на себя инициативу и
так обошелся с солдатом-изменником, крадущего из нашего склада. Я слышал, ты
выстрелил ему прямо в лоб.
Смех.
- Я поздравил себя – сказал себе, что ты, наконец, пришел в себя и поступил как надо.
Я был почти горд тобой. Вот почему еще большим шоком для меня стала новость о том,
что семья Флетчера все еще жива.
Он хлопает в ладоши.
- Отвратительно, потому что ты лучше всех должен знать правила. Предатели
происходят из семей предателей, и одно предательство означает смерть всем.
Он кладет руку мне на грудь.
Я снова строю стены в своем сознании. Белые стены. Блоки из бетона. Пустые
комнаты и открытое пространство. Ничего не существует внутри меня. Ничего не
остается.
- Это забавно, - продолжает он, но сейчас немного вдумчиво, - потому что я сказал
тебе подождать, чтобы обсудить это вместе. Но, так или иначе, это кажется таким
правильным, не так ли?
Я могу ощущать его улыбку.
- Скажу тебе, насколько я… разочарован. Хотя не могу сказать, что удивлен.
Он вдыхает.
- В течение одного месяца ты потерял двоих солдат, не смог удержать клинически
неуравновешенную девушку, перевернул верх ногами весь сектор и поощрил восстание
среди горожан. И, так или иначе, я не удивлен вообще.
Его рука двигается, задерживается на моей ключице.
Я думаю про белые стены. Бетонные блоки.
Пустые комнаты. Открытое пространство.
Ничего нет внутри меня. Ничего не остается.
- Но что хуже всего, - говорит он, - это не то, что тебе удалось унизить меня, нарушая
порядок, который мне удалось установить. Это даже не то, что ты сам участвовал в
перестрелке. Но то, что ты хотел показать сочувствие семье предателя, - говорит он,
смеясь, словно рассказывает что-то забавное. – Непростительно.
Мои глаза открыты, сосредоточены на мигающих лампах дневного света, что
расположены над моей головой. Я не буду двигаться. Я не буду говорить.
Его рука обволакивает мое горло.
Движение настолько грубое и жестокое, что я ощущаю себя почти освобожденным.
Какая-то часть меня всегда надеется, что он сделает это, что, может быть, он, наконец,
даст мне умереть. Но он никогда это не сделает. Это никогда не длится долго.
Пытка не такая мучительная, когда есть хоть малейшая надежда на облегчение.