Он бил по группе, что приближалась слева. Бил длинными очередями, пока не расстрелял весь диск. Ножки пулемета во время стрельбы нервно прыгали по «каменной скамеечке королевны».
— Трое готовы! — заорал вдруг Вереш.
Теперь стреляли и другие парни из своих карабинов.
— Я попал! — радостно воскликнул Маткович. — Посмотрите, я тоже попал!
Вереш снова открыл огонь. Бодра ничего не сказал ему, сосредоточив все внимание на группе справа. Экономя боеприпасы, он вел одиночную стрельбу и скоро заставил оставшихся четырех гитлеровцев залечь.
Наступление застопорилось. Ребята постепенно освоились и стреляли чаще. Вереш же, словно только сейчас поняв, что такое пулемет, строчил без остановки до тех пор, пока не приходилось менять диск.
— Ребята! — сказал Бодра. — Кажется, они отступают.
Гитлеровцы на самом деле прекратили преследование. Изредка постреливая, они медленно отходили назад, по направлению к лесу.
— Ну, получите еще одну порцию! — воскликнул Яри, выстрелив. И тут же, вскочив с земли, он, не помня себя от охватившей его радости, забегал по площадке. — Ну и показали же мы им! Мы победили!..
Вдруг он схватился за горло. Посмотрел непонимающими глазами на ребят и что-то сказал, однако слов не было слышно, только шевельнулись губы. И упал лицом в землю. К нему подбежал Маткович.
— Боже мой! — воскликнул он. — Да у него в черепе дыра!
Вереш встал. Гитлеровцы уже не стреляли. Забрав убитых, они скрылись в лесу. Вереш наклонился над Яри, медленно перевернул его на спину. Спереди, пониже адамова яблока, по шее текла кровь, но само лицо было чистым.
— Нужно его похоронить, а? — спросил Вереш. По голосу чувствовалось, что он никак не может успокоиться.
— Нужно, — сказал Бодра. — Но только не здесь: в скале могилы не вырыть.
Вереш кивнул. Свой пулемет он отдал Матковичу.
— Хорошо, я понесу, — согласился тот.
— Один не сможешь, — сказал Бодра. — Дорога скользкая. Я тебе помогу.
Они и вдвоем-то еле дотащили пулемет до дома старика. Темнело, ветки кустов цеплялись за одежду, мешая идти. Все страшно устали. Маткович и Йенци несли мертвого Яри.
— Вот и врача не нашли, — заметил печально Вереш.
Старик-углежог бродил перед домом. Увидев Бодру с солдатами, он бросил окурок и поспешил ему навстречу.
— Убит? — спросил он, подойдя поближе к Яри.
— Да, — ответил Вереш.
— Плохо дело. А я не знаю, как вам и сказать о вашем друге…
— Что с ним? — спросил Бодра.
— Застрелился… Опять начал кричать, что больше не может, а когда я к нему подошел, он уже застрелился.
Вечером ребята ничего не могли есть.
— Кусок не лезет в горло, — проговорил Маткович.
И лишь когда дочь старика принесла молока и поставила на стол перед ними, они, не поднимая глаз, поели.
— Завтра мы их обоих похороним, — сказал Бодра.
— Завтра, — заговорил старик, — за вами придут из той роты. Здесь снова был их дозор, так примерно в полдень.
— В каком они селе?
— Не знаю. Где были, оттудова ушли: жандармы за ними гнались.
«Значит, мы все же встретились с той ротой», — мелькнуло у Бодры в голове.
— А вы? — обратился он к Верешу. — Я вам не приказываю, сами решайте.
Вереш ответил, что выбора у них нет.
— Я убил человека, — продолжал он. — Это ужасно. Но я думаю, что поступил правильно.
Он ушел в кладовку и лег там на сено. Ребята последовали за ним.
Бодра так устал (это была уже не обычная усталость), что даже спать не хотел. Он вышел во двор и немного походил по холоду. Над «каменной скамеечкой королевны» стояла тишина. Медленно взошла луна. Подмораживало, и деревья, росшие вокруг домика углежога, тихонечко начали потрескивать.
ЛИВЕНЬ
Когда Пато и его жена вошли в контору, Мишкеи оторвался от работы и локтем отодвинул документы на край стола. Его давно мучило любопытство: что за человек этот Иштван Пато, о котором он уже не раз слышал? И вот Пато перед ним. Не высок, но и не мал, не толст, но и не худ. Сложен превосходно. Гордо посаженная голова, прямая осанка, рукава рубашки, закатанные по локоть, обнажают сильные, загорелые руки, будто вырезанные из орехового дерева.
«А руки-то у него не крестьянские, — не без удивления заметил Мишкеи, но зависти не почувствовал. — Мои и то больше…»
На вид Пато можно было дать лет пятьдесят, а то и больше: виски уже посеребрила седина. Через весь лоб до переносицы тянулся глубокий багровый шрам, отчего лицо его казалось холодным и угрюмым. Правда, взгляд теплых глаз, мягкие очертания губ и густые усы вроде бы говорили о его покладистом характере.