— И делать безумные глупости! Развязывать войну за войной, разрушая одной рукой то, что было создано другой…
— Это ты хорошо сказал.
— Интересно не это, а сам смысл.
— Но-но, а то я опять начну спорить. Ну ладно, не стану. Давай поговорим по существу. По-моему, ты прав в своих высказываниях. Человеку, оказавшемуся на краю гибели, далеко не безразлично, как он погибнет.
— Однако естественная смерть — это отнюдь не оскорбление!
— Это самое большее, что человек может понять. Не перебивай меня, старина, я еще не кончил. Не стоит тратить силы на объяснение прописных истин. Я тебя могу слушать сколько угодно… Не ищи, пожалуйста, никаких аргументов… Плевать я хотел на рациональность, если с ее помощью мне хотят доказать, будто сдохнуть в окопах — такое же естественное дело, как посещение какой-нибудь выставки, увлечение интересной работой или же времяпрепровождение с великолепной женщиной.
— Однако месть, по-моему, самая большая нелепость, о которой я когда-либо слышал! Люди просто боятся смерти, только и всего. При ее приближении человек начинает скулить по-звериному, от страха может наделать в штаны. Мне не раз приходилось оказываться в подобном положении… Что же касается мести, об этом не может быть и речи. Однако насилие, как таковое, к сожалению, всегда ведет к тому, что люди надевают на себя военную форму и, подчиняясь приказам, лезут в драку, чтобы перегрызть друг другу глотку.
— Все это так. А как ты объяснишь, почему эти действующие по приказу вояки вдруг звереют? Они порой не прочь выпустить кишки кому угодно, и если их не сдерживать… Вот, например, три недели назад, когда наши войска еще находились на той стороне Дуная, произошел такой случай. Нашей части придали для поддержки артиллерийскую батарею. Артиллеристы обстреливали перекресток дорог. И что же тут творилось! Они делали несколько залпов по перекрестку и ждали, пока на нем вновь не возобновлялось движение. Как только на дороге появлялись машины, солдаты и повозки, артиллеристы открывали огонь, не обращая ни малейшего внимания на то, что рядом с русскими солдатами по обочине, утопая в грязи, плелись венгерские беженцы с узлами на плечах. Выпустив несколько снарядов, артиллеристы орали от радости, подбрасывали в воздух шапки, а там умирали мирные, ни в чем не повинные местные жители.
— Все это потому, что насилие разжигает в человеке самые низменные инстинкты. Так и распространяется зло. Вот когда оно прекратится…
— Что прекратится? Насилие?
— Да, конечно, придет и ему конец.
— Бред! Ты ошибаешься, старина.
— Я же не говорю, что это произойдет завтра.
— Этого никогда не будет. Неужели ты не понимаешь? Самое ужасное заключается в том, что ни тирания, ни свобода не поддается организации. Доброта тоже. Ты не сможешь привести мне ни одного примера из истории, чтобы какая-нибудь группа людей, независимо от того, какими идеями она прикрывалась, не отхватывала бы себе больший кусок, чем другая. Теорий, разумеется, хватает, а практика остается практикой. В этом отношении фантаст по имени Христос был особенно горазд придумывать различные теории. Однако все теории, как облака-барашки, слишком высоко парят над землей.
— Не рассердишься, если я буду с тобой предельно откровенен?
— Нет.
— Все, что ты говоришь, выглядит несколько старомодно. Разве ты не слышал, что сама суть рабочего движения заключается в том, чтобы не только постичь истину, но и бороться за нее, и к тому же с помощью организации.
— Но это цель только одного класса…
— Нет! В конечном счете со временем не будет никаких классов и никакого насилия. И если человек идет по пути правды и разума, то… А откуда это ты взял, что свобода не поддается организации? Вполне можно. Разумеется, не одним только провозглашением, этого слишком мало. Однако если изменить условия и законы, по которым живет человек, разве можно сомневаться в том, что и сам-то человек тогда тоже изменится?
— Ты так думаешь? Как это мы вдруг можем стать другими?
Сийярто говорил с жаром, а прапорщик то и дело прерывал его. Мольнар сердито заметил:
— Еще как можно изменить! Вот попробуйте высуньтесь из-за деревьев, как вам сразу же продырявят шкуру в нескольких местах.
Мольнар без всякой зависти и злости слушал спор обоих «умников», как обозвал он про себя прапорщика и Сийярто. Мольнар мало что понял из их разговора. Попадая в трудные переплеты, когда опасность угрожала его жизни, унтер поступал так, как не всегда поступил бы кто другой, более сильный и умный. Не без злорадства он вспомнил о регенте Миклоше Хорти, который в трудную минуту ушел со своего поста. То же самое сделал и премьер, оказавшись в сложной обстановке. Вот и Гитлеру скоро дадут под зад, а ведь совсем неравно каждое его слово ловили с огромным вниманием, благоговея, как перед пророком, перед которым лишь только на колени не становились.