Первого апреля пошел дождь, и лед растаял. Утром, окутанным туманом, гоготал потерянно и метался над прудом гусь, отбившийся от стаи.
Так я провел несколько дней, рубя и обтесывая древесину. Правил узким топором стойки и стропила, не забивая голову навязчивыми или научными мыслями, и лишь напевая про себя:
Брусья для стоек получились шириной в шесть квадратных дюймов. Большую их часть я обтесал только с двух сторон, а стропила и доски для пола – с одной, оставив кору. Так они стали не менее прямыми и более прочными, чем распиленные. На каждом брусе аккуратно вырезал пазы и шипы для соединения с другими, одолжив к тому времени другие инструменты.
Дни работы в лесу выдавались не очень долгими. Сидя в полдень среди срубленных сосновых веток, я обычно обедал бутербродом с маслом и читал газету, служившую оберткой. Хлеб немного впитывал хвойный аромат моих рук, покрытых толстым слоем смолы. Еще до окончания работ я стал скорее другом, а не врагом сосен. Хотя некоторые из них были безжалостно срублены, мы лучше сблизились. Иногда из леса приходил на звуки топора бродяга, и мы приятно болтали над нарубленными щепками.
Я работал без спешки, с удовольствием, но к середине апреля уже справился с основной частью задания. Сруб для дома был готов к сборке.
Хибара Джеймса Коллинза, ирландца с Фитчбургской железной дороги, была куплена для разбора на доски. Она считалась весьма добротной. Когда я пришел взглянуть на нее, хозяина не было дома. Я обошел ее незаметно снаружи, поскольку окно располагалось очень высоко и глубоко. Небольшие размеры, остроконечная двускатная крыша – больше и не разглядишь из-за пятифутовых наростов грязи вокруг, словно их сложили компостной кучей. Крыша, хоть и покоробленная, ломкая от солнца, сохранилась лучше. Дверной порог отсутствовал, вместо него под дверью зиял открытый лаз для кур.
Миссис К. подошла к двери и пригласила меня посмотреть домишко изнутри. Туда же попутно забежали куры.
Лачуга утопала в темноте, а ее земляной пол оказался сырым, липким и неровным. То тут, то там валялись доски, которые нельзя было убрать. Хозяйка зажгла лампу, чтобы показать мне крышу и стены изнутри, а также что дощатый пол тянется под кровать, и предупредила, чтобы я не оступился и не упал в подполье – что-то вроде грязной дыры глубиной два фута. По ее словам, «над головой хорошие доски, везде хорошие доски, и окно хорошее». Дескать, в него когда-то вставили целых два стекла, но недавно кот разбил их, вырываясь на свободу. Избу украшали печь, кровать, лавка, родившийся здесь же младенец, шелковый зонтик от солнца, зеркало в позолоченной раме и совершенно новая кофемолка, приколоченная к дубовой жерди – вот и все.
Вскоре вернулся Джеймс, и стороны ударили по рукам. Я должен заплатить четыре доллара и двадцать пять центов этим вечером, он освобождает жилье к пяти утра следующего дня, не вздумав сбагрить кому-то еще, и я вступаю во владение домом в шесть. Хозяин сказал, что ранний отъезд к выгоде, можно будет избежать довольно расплывчатых и абсолютно несправедливых требований насчет платы за землю и дрова. Это, заверил он меня, единственное обременение. В шесть часов я разминулся с ним и его семьей на дороге. Все их пожитки – постель, кофемолка, зеркало, куры (то есть все, кроме кота) уместились в один большой тюк. Кот убежал в лес и стал диким, а позже, по слухам, угодил в силки, расставленные на сурков, и таким образом перешел в мир иной.
Тем же утром я разобрал это жилище, вытащив гвозди, и перевез его на маленькой тачке к берегу пруда, где разложил доски на траве, чтобы на солнце они выпрямились и побелели. Только ранний дрозд пропел мне раз-другой, когда тачка катилась по лесной тропе. Юный Патрик предательски рассказал, что сосед Сили, ирландец, во время перевоза утянул самые прямые и годные гвозди, скобы и костыли себе в карман. Потом, когда я вернулся, он просто стоял там, на месте разрушенного дома, перебросился со мной парой слов и выглядел бодрым, беззаботным, с чистыми помыслами. По его словам, «работы сейчас маловато». Он был там в роли публики, что помогало превратить вроде бы непримечательное событие во что-то вроде выноса богов из Трои.
Я выкопал погреб в южном склоне холма, на месте сурочьей норы, обрубая при этом корни сумаха, ежевики и другой скудной растительности – шесть квадратных футов на семь футов в глубину. Углубил до чистого песка, в котором картофель не замерзнет суровой зимой. Стенки оставил уступчатыми и не выложил их камнями. Солнце все равно никогда туда не проникало, потому песок должен держаться прочно.