Это была работа на пару часов. Я получал особое удовольствие, копая землю, ибо почти на всех широтах люди углубляются ради постоянной температуры. Под самым великолепным городским домом до сих пор можно обнаружить подпол, где по-дедовски хранятся корнеплоды, а после кончины роскошного строения потомки еще долго будут видеть его след в земле. Жилище до сих пор служит всего лишь неким крыльцом у входа в нору.
Наконец, в начале мая, я поставил сруб – при помощи некоторых знакомых, созванных больше для укрепления добрососедских отношений, чем по необходимости. Ни один человек никогда так не гордился своими помощниками. Уверен, что им суждено помочь в строительстве более величественного сооружения.
Дом начал обживаться с 4 июля, как только был обшит досками и крыт крышей. Доски, аккуратно скошенные по краям и уложенные в напуск, совершенно оградили его от дождя. Перед обшивкой я в одном конце заложил фундамент для камина, перенеся на руках пару тачек камней от пруда вверх по склону. Камин достроился уже после осенних полевых работ, но до того как огонь понадобился для обогрева, и какое-то время я по утрам готовил еду на свежем воздухе, прямо на земле. До сих пор думается, что такая готовка в некоторых отношениях удобнее и приятнее обычной. Если гроза начиналась до того, как хлеб испечется, я закреплял несколько досок над огнем и сидел под ними, глядя на свою буханку и с тем проводя несколько занятных часов. В некоторые дни, когда приходилось много работать руками, читалось совсем мало. Клочки бумаги, лежавшие на земле или служившие мне мундштуком или скатертью, развлекали не хуже гомеровской «Илиады».
Возможно, стоило все делать еще более неторопливо. Обдумывать, например, какое значение имеют дверь, окно, подпол и чердак, и не строить ничего до тех пор, пока не найдешь причину получше временной нужды. Есть нечто общее, связанное с выживанием, в человеке, строящем собственный дом, и птице, вьющей гнездо. Быть может, если бы люди строили жилища собственными руками и достаточно простым честным способом обеспечивали пищей свои семьи, то поэтические способности развивались бы в каждом. Ведь все пташки поют, когда вьют гнездо. Но увы! Мы похожи на коровьих птиц и кукушек, откладывающих яйца в чужие гнезда, и не радующих лесного путника своей трескотней и немелодичным щебетанием.
Откажемся ли мы когда-нибудь от удовольствия строительства, уступив его плотнику? Каков вклад архитектуры в опыт большинства людей? Никогда во время прогулок я не встречал человека, занятого таким простым и естественным делом, как строительство своего дома. Мы принадлежим обществу. И это не только портной, «девятая часть человека», а в той же степени пастор, торговец и фермер. Где заканчивается разделение труда? И какой цели оно в конечном итоге служит? Без сомнений, другой тоже может думать за меня, но сие не означает цели, чтобы я перестал думать сам.
Правда, в этой стране есть так называемые архитекторы. Я слышал как минимум об одном, одержимом идеей, что в создании архитектурных украшений есть зерно истины, необходимость – и потому красота. Для него это звучало откровением. Возможно, с его точки зрения, так и есть, но на самом деле лишь немногим лучше обычного дилетантства. Он, сентиментальный реформатор в архитектуре, начал с карниза, а не фундамента. По сути, вкладывал зерно истины в украшения – как миндаль или семечко тмина в засахаренную сливу. Но я убежден, что миндаль полезнее без сахара, а хозяин должен честно строить дом внутри и снаружи, и пусть украшения появятся сами по себе.
Неужто разумный человек сочтет, что украшения пришли извне и кем-то вставлены в кожу? Что черепахе вручили пятнистый панцирь или моллюску – перламутровую раковину, как обитателям Бродвея построили церковь Святой Троицы? Но к архитектурному стилю своего дома человек имеет отношения не больше, чем черепаха – к своему панцирю, да и солдату незачем тратить время на окраску знамен точным цветом своей доблести. Враг его и так узнает. К тому же солдаты бледнеют, когда дело доходит до боя.
Мне кажется, что этот архитектор перегибается через карниз и боязливо шепчет свою полуправду грубым жильцам, которые на самом деле осведомлены получше него. Я знаю, что видимая архитектурная красота постепенно росла изнутри кнаружи, из потребностей и характера жильца, который и есть единственный строитель. Из некой неосознанной правдивости и благородства, без малейших помыслов о внешнем виде; и какая бы еще красота этого рода ни появилась, ей будет предшествовать столь же неосознанная красота жизни.