«И для этого я изобрёл интернет?!» — в ужасе хватается за голову чувак, который изобрёл интернет. «И для этого я изобрёл человека?» — с многотерпеливой усмешкой отвечает ему Бог, — а впрочем, не отвечает.
Это ж вроде как основной инстинкт человечества — продолжение ряда. Люди ведь и вправду животные. Когда ходят, машут руками. Когда читают, чешутся. Скалятся от сильных эмоций. Если волнистых попугайчиков в Австралии становится слишком много (так, что уже не хватает пищи для поддержания популяции на прежнем количественном уровне), они перестают размножаться. А высвободившееся от выполнения задач размножения время тратят на общение: «Как, вы не слышали? Дуня с телевизора вышла замуж!»
Спрашивается, почему я, такой умный, тоже мечу злосчастный столбик? Разве не хотел бы я вместо этого гулять с ребёнком на морозе, вкладывая в него необходимый для продолжения им в дальнейшем моего рода кислород? Хотел бы. Но вместо этого мечу столбик («работаю на работе»), а он сидит в духоте. Потому что это только кислород бесплатный, а духота за деньги, и духота для жизни важнее. (Ну, квартплата, вредная еда из «Ашана» и всё такое.) Почему так? Ну почему та-а-ак?!..
Слишком стало до хрена попугайчиков, другого объяснения я не вижу.
И при этом «основная этическая проблема современной цивилизации — одиночество».
Я вот тут подумал, что когда человек одинок (независимо от того, нравится это ему или нет), он актуализирует в сознании «место», то есть пространство вокруг себя. Если быть одиноким ему не нравится, пространство воспринимается как неприятность:
— писал один поэт, впрочем, давно. Если быть одиноким нравится, пространство человека благоустроено, как нора хоббита: по удовлетворённости бытом легко можно отличить природного эгоиста от вынужденного. Я всегда считал, что хочу жить один, и никогда не жил, а в тот единственный раз, что жил, моментально превратил своё обиталище в помесь мусорной свалки и включённого телевизора, — вдумчивый просмотр рекламы и бильярдных состязаний по телеканалу «Спорт» заменил мне все предполагавшиеся в одиночестве удовольствия. Ужасно, разумеется, было не это, а то, что мне постоянно, постоянно хотелось сделать уборку!
Если человек не одинок, проблемой для него является не место, а люди. Недаром лучше всех умеют любить людей монастырские затворники; гражданам же, пользующимся общественным транспортом, приходится по несколько раз в день вспоминать, как это делается. Сразу после того, как я выключил телевизор и помыл кастрюлю, мне начало хотеться писать роман про то, как будет хорошо жить, когда все умрут. Хочется до сих пор, и, дай Бог, будет хотеться, пока не умру, — а все, напротив, останутся.
И кто-то, может быть, напишет: «Как жаль…» — и, выдержав полчаса (чем не награда?), перепостит очередную модную фотографию.
Сим победим
Разглядывая опубликованные в «Русском журнале» беседы с Михаилом Эпштейном, припоминаю: уж не он ли первым лет двадцать назад (в журнале «Новый мир», кажется) провозгласил в России постмодернизм?
Смотри-ка ты, и не стыдно. Беседы, как приличный, беседует…
Я это в том смысле, что к постмодернизму в последнее время у общества накопились претензии. Большинство из нас считает его виновным в большинстве тех недостатков современности, которые нам не по нраву. А потому с ним «надо бороться». В общем, что это такое, мы так и не поняли, но зато с успехом превратили это в штамп, причём дважды: в девяностые постмодернизмом называлось всё прикольное и хорошее, сейчас — всё надоевшее и плохое.
Впрочем, не всё. Я, например, не уверен, что Стас Михайлов — это постмодернизм.
О существовании Стаса Михайлова я узнал пару месяцев назад от своего начальника на работе. «Ты что, это сейчас самый главный певец», — сказал он. Я удивился, потому что считал, что самый главный певец — это Валерий Леонтьев, ну или вот хотя бы этот, как его, грузин (другой), а оказалось вон как.
В любом случае, к постмодернизму они трое отношения не имеют.