Поэтому он сказал только:
– Вы видите здесь практически всю Германию, зафиксированную и отображенную в виде данных. К тому же для оценки у нас есть непосредственный доступ к центральным служебным компьютерам глобальной сети, которые, как известно, по-прежнему стоят в… – Он кашлянул. Чуть было не произнес «в прежнем Императорском институте обработки информации». Сила привычки. – Которые находятся в университете в Берлине.
Гиммлер сделал несколько шагов, заложив руки за спину.
– Только Германии? – спросил он.
Добришовский откашлялся.
– Имеется в виду, конечно, весь рейх. В его нынешних границах. – Он поднял руку, указывая налево. – Пройдемте, я могу показать вам, как именно это выглядит.
Он направил высокого гостя и его сопровождающего в соседнее помещение, их новую пристройку. Они пожертвовали ради нее гаражом, который больше не использовался в связи с сокращением личного состава после начала войны. Здесь уже ничто не напоминало медного цвета симметрию других залов в духе имперского партийного съезда. Вместо этого рядом друг с другом стояло множество серых колоссов, которые выглядели как чугунные масляные цистерны и грохотали как неравномерно работающие реактивные двигатели. Каждая из машин была подключена к внутренней сети особым образом, который не только выглядел, но и был непростым: клубок из серых, обтянутых тканью кабелей, самодельные соединительные части и временно покрытые перфорированными листами переключательные схемы, которые они также разработали самостоятельно. Для некоторых из них пригодились старые трубы, чей красноватый отблеск таинственным образом освещал блоки.
– Это, например, хранилища данных, доставленные после оккупации Польши, – пояснил Добришовский. – В них содержится вся информация польской телефонной сети, а также все записи Польского форума до вывода его из эксплуатации.
На самом деле хранилища данных были произведены в Англии в те времена, когда англичане только начали строить электронные компьютеры вместо своих Analytical Engines на паровой тяге. Электронная промышленность Польши к началу войны была все еще полностью занята снабжением страны радиоприемниками и телевизорами. Кроме того, было нелегко конкурировать с английскими бросовыми ценами на компьютеры.
– Вся информация… – повторил Гиммлер, и его лицо сразу озарила улыбка. – Так, значит, это были вы? Вы отправили нам отчеты о том, где мы найдем сопротивленцев?
– Да, – ответил Добришовский. – Большинство людей не понимают, что благодаря их телефонам можно в любое время отследить их местонахождение.
Гиммлер усмехнулся, глянул на своего адъютанта. Тот произнес с надменной улыбкой:
– Паразиты из польского Сопротивления в какой-то момент об этом догадались. Но было уже слишком поздно.
Они оба засмеялись. Добришовский ограничился улыбкой, улыбкой облегчения. Казалось, настроение рейхсфюрера улучшилось, а это, надо надеяться, было хорошим знаком. Во всяком случае, он, казалось, начал постепенно понимать, что они способны сделать для Отечества.
Впервые за этот день Добришовский почувствовал что-то вроде уверенности в том, что их план увенчается успехом.
Ойген Леттке находился в туалете в полном одиночестве, в этом слишком большом, слишком высоком, неуютно холодном, выложенном белыми кафельными плитками помещении, в котором дурно пахло дезинфицирующим средством и мочой, а каждый звук разносился ужасно громким эхом: не только смыв унитаза, звучание которого представлялось ему Ниагарским водопадом, не только запирание туалетной двери, наводившей на мысли о захлопывающейся тюремной решетке, нет, но и каждый совершаемый шаг был слишком громким, так же как и шорох спускаемых брюк или всего лишь расстегивание ширинки. Не говоря уже о звуках, связанных с совершаемыми «делами».
Ладно еще, если удавалось оказаться в туалете в полном одиночестве.
В данный момент скрипел только кран, произведенный еще в прошлом столетии. Здесь было три раковины, слишком много для числа мужчин, все еще работающих в НСА. Из крана самой левой раковины без остановки капала вода, и так было всегда с тех пор, как он начал здесь работать. Никто не считал себя ответственным за это; и он тоже.
Ойген Леттке не спешил. Он разглядывал себя в зеркале, пока усердно усмирял на голове несколько непокорных прядей, смоченных холодной водой. Также и кончики его тонких усиков могли бы стать еще немного острее.
Он изучал черты своего лица – привычка, почти что одержимость, всякий раз, когда он стоял перед зеркалом, – вспоминал, как он выглядел, будучи ребенком или подростком, и пытался понять, что же такое ему свойственно, из-за чего ни одна девушка, в которую он влюблялся, не хотела иметь с ним ничего общего. Этого он никогда не понимал. Он не уродлив, конечно нет, и раньше тоже не был. Другие выглядели уродливее, и тем не менее у них были подружки, даже у того парня с заячьей губой из соседнего дома!