Эти долгие дни, эта жизнь почти целиком без родителей, в практически безнадзорном мире сверстников – причина их страсти к школе. Свобода, самостоятельность – все эти неосязаемые вещи, когда-то словно закрепленные только за взрослыми, – оказывается, уже принадлежат им. Теперь даже Сара – до водительских прав все еще месяцы, до машины чуть ли не целая вечность, после того как пришлось потратить все накопления на замену стеклянной двери, – чувствует эту свободу на себе, когда Джоэль ее катает на своей «мазде» куда угодно и когда угодно, хоть они и живут в часе езды друг от друга, на противоположных концах города. Вот так просто утешить Сару из-за того, что пришлось возобновить их дружбу. Они обе работают с костюмами, и им нечем заняться, пока не снимет мерки мистер Фридман, художник по костюмам, но они остаются на репетиции, потому что им и в голову не придет уйти, сидят в зале со своей унылой домашкой по истории. Дэвид работает с реквизитом, и ему тоже нечем заняться, потому что реквизиторы ждут, когда мистер Браун, художник по реквизиту, и мистер Кингсли, режиссер, уладят некоторые конфликты, но в зале остаются и они; остаются все, надо им или нет, кроме некоторых первокурсников, которые еще не прониклись этикой или чьи родители против двенадцатичасового учебного дня.
Со своего места в зале Сара видит, как Дэвид во время перерыва в планировании мизансцен проходит по сцене вдоль задней стенки справа налево. Он исчезает в направлении мастерской. Все занавесы собраны наверху в колосниках; сцена волнительно широка – утилитарная бездна, где болтаются в ожидании актеры. Сара быстро встает, говорит Джоэль, что ей надо в туалет. На выходе из зала поворачивает налево, в коридор, который ведет к двери мастерской. Та, словно по сигналу, открывается, и выходит Дэвид. Уже за шесть вечера, коридор пуст. Они одни – впервые с того дня в кампусе под конец лета. Коридор пуст, но эта пустота мимолетна: мастерская – прямо здесь, дальше – вход на левую часть сцены и декорации, которые еще никто не собирает, ожидая, как и реквизиторы, разрешения конфликтов вокруг постановки, но в любой момент рабочие забредут сюда, в свое царство.
Сара и Дэвид неделями копили потоки обвинений, чтобы обрушить друг на друга. Теперь ярость их оставляет.
– Привет, – говорит Дэвид, и из воротника его футболки-поло по коже крадется горячий румянец.
При виде румянца в груди у Сары словно что-то нарастает и лопается. Сердечная боль течет не через сердце, а по хрупкому мелкому каналу грудины.
– Привет, – говорит она, уставившись ему в грудь, спрятанную от нее под футболкой. От мучительного томления хочется приложить к ней голову.
– Ты куда? – спрашивает он.
– Не знаю, – честно отвечает она.
Они входят в мастерскую. Мастерская – высотой до крыши здания. Циркулярная пила, ленточная, лишние обломки фанеры, опилки на полу. На другой стороне – крутая, как приставная, лестница, ведущая на складские антресоли; в противоположном конце антресолей – дверь в коридор второго этажа, в мир музыкальных репетиционных. За лето кто-то разгреб старые задники, разобранные декорации и прочий хлам – антресоли стоят пустые. Они выходят через дверь и попадают в коридор второго этажа. Сара идет через него к двойным дверям оркестровой репетиционной. Двери – в алькове, отстоят на метр от коридора; она дергает за ручку, но они заперты. Когда она оборачивается, Дэвид ловит ее губы своими, вжимает ее в угол алькова, и она чувствует, как ей в руку впиваются торчащие дверные петли. Никакого укрытия; прижатая к углу, она видит весь коридор. Надежда только на то, что никто из одноклассников сюда не забредет. Эти мысли ползут на задворках разума, отчетливые, но неважные, пока она упивается губами Дэвида. Вот в чем его власть над ней: не член и не руки, а губы. Его член и руки тоже опытны не по годам. Они принадлежат везучему и уверенному в себе мужчине, но неведомо почему вернулись назад во времени к подростку. Губы, в отличие от них, – не какая-то чужая сила, это ее собственная недостающая частичка. Увидев его впервые в прошлом году, она, узнавая, уставилась на губы – на их некрасивость, сходство с обезьяньими; рот широковат для узкого мальчишеского лица. Его губы совершенно не похожи на ее, потому что сделаны для них; их первый поцелуй – первый в ее жизни опыт, превзошедший ожидания.