— Вот я — что я сделал? Кричал ли я: «Да здравствует король!»? Нет, не кричал. Понял теперь?
— Да, конечно... но разве нам не велено во всех случаях кричать: «Да здравствует король!»?
— Может быть, — ответил герцог, выпустив пажеское ухо, ставшее пунцовым, и впадая во внезапную задумчивость. — Может быть, — повторил он спустя несколько минут.
И направился к кладбищу.
Когда Пешедраль счел, что герцог отошел достаточно далеко, он принялся растирать себе уши, ворча:
— Ух, горилла, как больно дерется! И за что! За здравицу королю! Как будто в тысяча семьсот восемьдесят девятом году нашей христианской эры запрещено кричать: «Да здравствует король». Ну так вот, я буду, буду кричать: «Да здравствует король», буду и все тут!
Что он тотчас же и сделал, но только шепотом.
— Вам, юноша, этого не понять, — сказал Сфен. — Просто наш герцог не занимается политикой.
— Господи Иисусе! — завизжал паж. — Конь заговорил.
— Да, лучше уж сразу ввести вас в курс дела, это окончательно облегчит наши отношения. Впрочем, я не один такой: Стеф тоже говорит. Правда, Стеф?
— Да, — лаконично молвил Стеф.
— Ну-ну, не дрожите же так, — сказал Сфен Пешедралю, — чего вы испугались? Накануне революции бояться не велено.
— Революции? — воскликнул Пешедраль, стуча зубами от ужаса. — Ка-ка-какой ре-ре-во-во-люции?
— Той, что грядет, — ответил Сфен.
— Господи, он еще и пророчествует, — вскричал Пешедраль голосом сколь придушенным, столь же и душераздирающим. — Пророчествует, что твоя Валаамова ослица.
— Нет, это не конюший, это семинарист какой-то, — презрительно изрек Сфен. — Подумать только, он сравнивает меня с ослицей! Да ты глянь мне под брюхо!
Шутка эта так развеселила Сфена, что сам он, а за ним и Стеф засмеялись, а потом прямо заржали от восторга, и хохот их окончательно деморализовал несчастного Пешедраля, который рухнул наземь, горько плача. Выплакав добрую пинту слезной жидкости и слегка успокоившись, паж встал, по-прежнему дрожа, и увидал, что Сфен и Стеф мирно и молча выискивают самые лакомые травки среди луговой флоры. Это их занятие, вполне, однако, орфогиппическое, доконало Пешедраля: в целях безопасности он счел самым разумным искать спасения под крылышком у своего господина. Вот почему он также вошел на кладбище и в конце аллеи увидел герцога, в глубокой задумчивости стоящего перед могилой, из которой двое могильщиков выгребали чьи-то кости; они складывали их в две кучки перед герцогом. Зрелище это вселило в пажа такой ужас, что он со всех ног кинулся прочь и вскоре очутился на террасе замка, где несколько особ, беседуя о том о сем, попивали кофе и ликеры, в частности, укропную настойку.
— Пешедраль! — воскликнул его брат. — Что с тобой стряслось? Отчего ты покинул высокородного и могущественного сеньора Жоашена, герцога д’Ож?
Все засмеялись — все, но не Пешедраль, который плаксиво высказал свое самое заветное желание:
— Я хочу домой, к маме!
— Ну-ну, Пешедраль, — сказал его брат, — неужто высокородный и могущественный сеньор посягнул на твою честь?
Все засмеялись — все, но не Пешедраль, который продолжал причитать:
— Это не герцог! Это не герцог! Это лошади!
— Не болтай ерунды, Пешедраль, никогда не поверю, что наши славные коняги питают слабость к маленьким мальчикам.
Все засмеялись — все, но не Пешедраль, который, дрожа, объявляет:
— Они говорят! Они говорят!
— До чего же он глуп! — восклицает герцогиня, любуясь пажом.
— Болван! — кричит ему разгневанный брат. — Неужто ты веришь в эти затхлые средневековые сказки?!
— Я читал о таком в рыцарских романах, — говорит с усмешкой монсеньор Биротон, — во времена последнего или предпоследнего крестового похода, кажется...
— Седьмого, — уточняет аббат Рифент.
— Ах, какая эрундиция! — восклицает герцогиня, поигрывая веером.
— Итак, во времена Седьмого крестового похода, — продолжает Онезифор все тем же ироническим тоном, — конь герцога д’Ож повергал в ужас сарацинов, осыпая их ругательствами.
— Какая нелепица! — фыркнул виконт де Прикармань. — Виданное ли дело, говорящее четвероногое!
— Ну как же, — возразил аббат Рифент, — одно-то было. Валаамова ослица.
— Сфен пророчествует точь-в-точь как она, — сказал робко Пешедраль.
— Ты не слишком-то силен в катехизисе, — строго заметил ему Рифент. — Валаамова ослица вовсе не пророчествовала, она открыла рот лишь затем, чтобы воспротестовать против побоев хозяина, ибо узрела ангела Господня. И это было чудо.