— Люблю, конечно…
— Нет, я не то хочу сказать!.. Все любят цветы, но только когда они уже сорваны, в букетах. А вот я выхаживаю их и замечаю — немногие понимают, что такое цветок… Цветок! Скажем, камелия. Я могу неделями подстерегать миг, когда распустятся ее белые бутоны. Я умею наблюдать, как цветы растут. Не верите?
— Верю, верю, — ответил я только для того, чтоб поддержать воодушевление в моем невидимом собеседнике.
— Вы не представляете себе, как она хитра, эта камелия! Раскроет один лепесток, выпрямит его. Потом покажет кончик другого — крохотный, нежный! А придет ей пора распускаться — непременно норовит распуститься в темноте! Но меня не проведешь, о-о! Несколько раз ей удавалось меня обмануть, но теперь я уже ученый. Когда подходит время, я глаз с нее не спускаю. Ночью встаю с постели, выхожу в гостиную, но лампы зажигать не осмеливаюсь. Потихоньку подкрадываюсь сзади к цветочному горшку и при свете уличных фонарей наблюдаю. Вот наконец-то раскрывает белую свою чашу! Хм — смешно, правда?
— Ничего смешного, — ответил я, подавленный.
— А вот моя жена до сих пор не может этого понять. Она даже ревнует меня. Вообразите — ревнует к цветам! Говорил я ей, чтоб она не зачитывалась романами — ведь это все оттуда берется: ревность и прочее… Целыми днями читает романы — немецкие, чешские, английские, — какие под руку попадутся! Я за это называю ее пьянчужкой. Книги для нее то же, что водка для пьяницы. Просто запой какой-то. Одной рукой помешивает в кастрюле, а в другой держит книгу. Но в своем пристрастии — к цветам — я ей не уступаю. Вот окончится война, буду разводить орхидеи. Из самой Голландии выпишу. Но подожду все-таки конца войны. Уж очень я боюсь этих бомбежек. Однако из дому ничего не вывез. Ведь, скажем, собачку и кошек можно еще эвакуировать, а как быть с цветами? Они же моментально погибнут. А ведь у меня еще два японских дуба. Собственными руками выходил, вот из таких крохотных побегов.
— Но тут их держать тоже опасно. Вдруг сбросят зажигательную бомбу? Разве вы не видите, что творится?
— Это, верно, конечно, но вот, например, в нашей квартире до сих пор ни одного разбитого стекла. Я каждое утро хожу в церковь. На днях даже поссорился со священником из-за того, что он стал запирать церковь и пропускать службы. Каждое утро ставлю по одной свечечке, такой же, какую принес сюда. Даже новую молитву придумал. Такой ни в одном молитвеннике нет. Совершенно новая. Молитва о цветах. Каждый просит бога о чем-нибудь, а я молюсь о моих цветах. И до сих пор, как видите, бог миловал…
Тут Динков, вероятно, перекрестился в темноте.
И словно в подкрепление веры этого ярого человеконенавистника и нежного поклонника цветов, как раз в то мгновенье, когда он упомянул имя господне, сирена прогудела отбой.
— Наконец-то! — радостно воскликнул мой сосед. — Посветите, пожалуйста, фонариком, я побегу вперед. Мои зверушки страшно боятся этого дикого воя!
Я осветил лестницу, и мой сосед ринулся со всех ног успокаивать своего песика и своих ангорских кошек.
Да, не только бомбы могут убить человека.
1944
Перевод Б. Ростова.
СТРАШНАЯ ВЕСТЬ
В ту зиму я работал на мельнице близ села Б. Подводы с зерном нескончаемыми вереницами тянулись к нам из окрестных деревень, так что наш газогенератор пыхтел безостановочно день и ночь.
Я только-только заступил на ночную смену — всю ночь мне предстояло таскать по железной лестнице ящики с древесным углем и наполнять глотку этому пышущему, ненасытному чудищу, — когда меня позвали в контору: звонят, мол, по телефону, из города.
На том конце провода мой младший брат.
— Алло!.. Алло!.. Это ты?
— Я!.. Я! — кричу что есть силы в ответ. — Говори, в чем дело!
— Горестное известие… Знаешь, умер… Ленин.
— Алло!.. Говори громче!
— Ленин! Умер Ленин!.. Ильич!.. Владимир Ильич Ленин!.. Ты меня слышишь? Алло! Алло!
Кровь отхлынула от сердца, перехватило горло, отнялся язык, в ушах звон, глаза заволокло… Какая-то тьма надвинулась вдруг, поглотила комнату, приглушила все звуки…
— Алло! Алло!.. — тихонько потрескивала в трубке мембрана. — Отвечай же! Ты меня понял?
— Понял…
Никогда еще у меня так не разламывалась голова — даже когда случалось надышаться возле генератора чадом непрогоревшего угля. Еле волоча ноги, я поплелся к столовой — несчастный, жалкий, вмиг осиротевший, будто заблудившийся в ночи.