— Да скажи, наконец, кто он такой, этот господин?
— «Господин»?! Да воздаст за все господь бог этому господину! — И мой перепуганный кум воздел руки к грязному закопченному потолку конторы, хотя и не принадлежал к числу правоверных христиан. — Да это Гюлгелиев, наш околийский судья. Фашист! Зверь лютый! Скотина! В городе ходят упорные слухи, что он один из тех, кто отлично знает, где нашли смерть многие «без вести пропавшие» коммунисты.
…Как известно, так называемые демократические настроения обладают известной инерцией, то есть сохраняются в нашем сознании несколько дольше, нежели общественная обстановка, которая их породила.
В силу этого психологического атавизма в моей душе уцелели остатки демократических представлений, возникших еще в ту эпоху, когда гражданин мог требовать уважения к его личности и свободе. Я упустил из виду, что мы уже вступили в эру оголтелого гитлеризма, когда самый невежественный околийский судья может быть законодателем более непреклонным, чем Солон, более мстительным, чем древнегреческие эринии, сами приводившие в исполнение свои приговоры.
Со все возрастающим беспокойством прослушал я несколько глав из истории этого верноподданного шакала околийского масштаба и, осознав атавизм своих демократических настроений, поспешил убраться в село, чтобы избежать новой случайной встречи на городских улицах с этим ярым врагом деревенских головных уборов.
Родился этот верноподданный шакал где-то в македонских лесах. Голод привел его в Софию. Законы правды и лжи он в теории воспринял на лекциях университетских профессоров, а способы практического их применения перенял у зловещих македонских головорезов. Благодаря такой подготовке он с легкостью завоевал скрипучий трон околийской Фемиды.
Природа отпустила господину судье столько сил, что ему недостаточно было судебных заседаний, дабы всего себя, без остатка, отдать служению царю и отечеству.
Кроме того, будучи поклонником германской высшей расы, он считал свой народ невообразимо диким и высшим своим долгом положил приобщить его к культуре.
Первым шагом на пути к поставленной цели было: отучить крестьян ходить по коридорам суда в шапках.
По утрам он усаживался на свой судейский трон; как ни в чем не бывало открывал судебное заседание, чтоб адвокаты и подсудимые думали: ну, пронесло, мол, на этот раз; и вдруг, в самый разгар свидетельских показаний, срывался со своего места и отправлялся рыскать по коридорам.
В притихший вал долетали его вопли:
— Сними шапку! Ту-тут тебе не огород… Попугало эт-такое! Что уставился, как ист-тукан! Пропащий н-народ. Я вас научу! Акт!.. Штраф!.. Пошел во-вон! Арестую!
А затем возвращался в зал — бледный, разъяренный, наводя страх и ужас на очередного подсудимого.
И поскольку каждый день в суд являлись все новые и новые истцы, ответчики и свидетели, входившие в здание суда прямо в шапках, — благородная битва за преодоление невежества кипела с неумолимой жестокостью.
В один из царских праздников — то ли день рождения, то ли именины его величества — должен был состояться парад полиции, инвалидов и благонамеренных граждан.
В этот день шакал задумал и осуществил нечто неслыханное во всей истории болгарского шовинизма.
Господин околийский судья выстроил на заднем дворе в три шеренги двух своих заместителей, архивариуса, трех писарей, машинистку и трех курьеров и принялся гонять их строевым шагом, репетируя прохождение перед властями на параде.
— Раз-два!.. Раз-два!.. — командовал судья, то шагая впереди всех, то наблюдая со стороны, достаточно ли воинственна поступь его подчиненных.
Обошли три раза вокруг мусорного ящика, повернули кругом, обошли еще три раза — наступило время кричать «ура».
— Как только я подниму руку, вы прокричите троекратное «ура». Оно должно быть таким мощным, чтоб повергнуть в трепет предателей отчизны!
Делать нечего — приказ есть приказ! Перевели чиновники дух, набрали побольше воздуху и гаркнули:
— Ура!.. Ура!.. Ура!.. Ура!.. Ура-а!
Жители стали переглядываться: «Откуда взялось войско в этом городишке, где даже гарнизона нету?»
— Партизаны! — испуганно крикнул кто-то.