Тайна уральского мастерства всегда связана не с молитвой, а со стихиями творения металлов и минералов: с огнём, с водой, с землёй, с воздухом. С судьбой. С демонами языческого подсознания Урала.
МАСТЕР
Кто не видел эту рекламу: дюжие, весёлые мужики сидят в бане и пьют пиво. Пиво называется «Уральский мастер». Морально ситуация вполне оправданна: сделал дело — гуляй смело. Да пожалуйста, пусть гуляют. Только эти мужики — не мастера. Они — профессионалы. А профессионал и мастер — на Урале разные понятия. Профессионал — везде, и на Урале тоже, — это тот, кто освоил свою профессию в совершенстве. А мастер, точнее, Мастер, — на Урале, и только на Урале, — это творец мира, демиург. Он, в общем, и не отдыхает. Трудно представить бога на ланче. Хотя, конечно, господь, когда создавал наш мир, устроил седьмой день… Но в этом поступке чувствуется некая дидактичность, назидательность, — чтобы люди давали себе и другим передышку. Седьмой день — не для Мастера.
Не для Мастера хотя бы потому, что Мастер не подчиняется христианскому богу. Он язычник. Даже если на груди у него — православный крест. Мастер творит свои миры из языческих стихий — огня, земли, воды и воздуха. Мастеру не нужна молитва, он не просит помощи у всевышнего. Он не богоборец — богу он «параллелен». А потому бог может «спихнуть» Мастера в ад, а может «втянуть» в сонм святых. Христос пришёл с неба ангелом, который принёс Марии Благую Весть, и после смерти вознёсся на небо. А Мастер, как идол, вырос из камней и корней — и ушёл в камни, в глубины и в недра. Как Полюд, как Ермак, как Салават Юлаев. Как множество уральских мастеров — литейщиков, механиков, камнерезов, сплавщиков, рудознатцев, чьи могилы затерялись.
Плотины Леонтия Злобина до сих пор держат пруды в Екатеринбурге, Ревде, Невьянске, Тагиле, — а где могила мастера? По дороге Артемия Бабинова и сейчас ещё иногда проезжают, но уже не могут вспомнить, где схоронили землепроходца: то ли в Верх-Яйве, то ли в Усть-Боровой. Кто не слышал о «велосипеде Артамонова» — «дурацком двухколёсном костотрясе» (так написано в полицейском донесении), а могилу Артамона Кузнецова, тагильского изобретателя, потеряли на кладбище в Суксуне. Мастера уходят в землю, в хтонь, в «уральскую матрицу», и кресты на их могилах не могут устоять — в чёрством суглинке, будто в зыбком болоте.
За образцом Мастера следует обращаться всё к тому же неиссякаемому источнику: к сказам Бажова. В Даниле и воплощён архетип уральского Мастера. Хотя, конечно, Бажову, который писал «Малахитовую шкатулку» в годы Большого Террора, приходилось учитывать идеологические установки своего времени. «Пролетарская культура» во многом базировалась на облагороженной народной культуре, а точнее — на маргинальной, «приблатнённой». Отторженность Данилы от христианской традиции, от «веры отцов», Бажов реализовал в виде сиротства — любимого мотива жалостливых песен попрошаек и уголовников. А заводчик, с которым у мастера не должно было возникать особенных конфликтов (зачем заводчику «давить» мастера — «резать курицу, несущую золотые яйца»?), превратился в злобного тирана и самодура, как и положено при классовом подходе к литературе. Но суть понятия «Мастер» Бажов сберёг и донёс.
Мастер — это квинтэссенция уральского понимания мира и человека. Наведённый фокус «уральской матрицы». «Культурообразующая фигура», которая отформатировала уральский космос и уральский миф. Но происхождение Мастера — не хтоническое и не божественное.
Мастер «начался» с культа труда, который на Урал принесли беглые староверы — суровые ревнители «древлего благочестия».
В 1655 году Россию расколола церковная реформа патриарха Никона. Те, кто принял реформу, — «никониане», — остались подле власти и на своих местах. А раскольники побежали во все стороны, на окраины державы. Простым крестьянам вряд ли так уж важна была аутентичность обряда (хотя, конечно, была важна). Энгельс тонко подметил, что в средневековье любое социальное недовольство могло выразиться лишь в форме религиозного неповиновения. А народу, как обычно, было, за что серчать на бояр и царя. И тайные селения беглых раскольников усыпали реку Керженец, окрестности города Повенец, студёные земли Соловецкого монастыря. Укромные места сыскались и на Урале, и немало. Это река Яик — нынешний Урал, Ирюмские болота, Весёлые горы, таёжные просторы по берегам Конды.
Раскольники бежали, словно опьянённые какими-то дикими надеждами — в «праведную страну Беловодье», в «Опоньское царство», на «блаженные острова Макарийские», в «чудный град Веденец». Кстати, раскольничьи предания о Макарийских островах и городе Веденец послужили причиной известного мифа о том, что Венеция стоит на столбах из уральской лиственницы. Хотя 400 тысяч лиственничных столбов были забиты в дно Венецианской лагуны в VI–X веках нашей эры, когда про Урал никто ещё и не слышал. Миф о Венеции — очередное «чудо преображения»: как с ариями и Заратустрой.
Во второй половине XVII столетия на Урале кипели лютые раскольничьи страсти. В Соликамске и Верхотурье, по пути в ссылку, проповедовал Аввакум. Спустя годы, в низовьях Печоры, в городе Пустозёрск, Аввакум был «посажен в сруб», а потом сожжён заживо. Но в срубе он просидел долго, и к нему пробирались местные расколоучители. Они разносили «аввакумов завет» по всем слободам и скитам Урала. С благословения Аввакума пылали страшные «гари» — массовые самосожжения. Огнища зажигали руки восприемников Аввакума.
Русские «гари» начались в 1679 году, когда в Западной Сибири, в Ялуторовском уезде, на реке Берёзовке «сожглись» 1700 человек. Особенно ярко горели Тура, Пышма и Обва. В 1722 году Пётр I приказал разорить скиты на Керженце. Староверы побежали с Керженца на Урал. Здесь их стали называть кержаками, а потом это название распространили на всех уральских раскольников.
Выжить на Урале кержакам было очень непросто. Климат суровый, земли неплодородные, кругом леса, воеводы рыщут по урманам в поисках еретиков, инородцы стерегут свои капища… Молитвой здесь не спасёшься. Спасёшься только трудом. Истовым, одержимым, каторжным — необходимым. Хочешь уцелеть — трудись. Труд был не залогом процветания, а залогом выживания. Но плоды труда принадлежали труженику, а не барину. И потому значение труда оказалось на Урале более глубоким и актуальным, нежели обычно в России.
Труд стал всем: смыслом жизни, доблестью, карой, способом познания и преобразования мира. Не случайно век спустя иностранные горные инженеры называли раскольников «русскими протестантами». Причиной тому была трудовая этика раскольников, а вовсе не их политическая позиция: протестанты — реформаторы, а раскольники — кондовые традиционалисты.
Руками кержаков возводились и заводы Урала. Людей не хватало, и власти брали в дело всех: и староверов, и беглых, и татей. Так раскольничий культ труда из скитов проник на горные заводы. Этот культ не был характерен для центральной, равнинной, крестьянской России. Зачем крестьянину избыточный труд? Сколько ни вспахивай, на одном поле не вырастишь три урожая. А вот на Урале избыточный труд был плодотворен. Кто больше вкалывает, тот вырубит больше леса, добудет больше руды, выплавит больше металла. Труд — мера всех вещей. И на Урале не складывали сказки, где Иван-дурак получает «полцарства в придачу». Для уральца это неприемлемо, потому что полцарства — не заработаны.
В XVIII веке борьба не утихла. Горели Тавда и Межевая Утка. Василий Татищев, столь милый сердцу государственников-патриотов, растоптал немало раскольничьих гнёзд. Особо памятен раскольникам стал беспощадный тобольский митрополит Сильвестр. В Екатеринбурге специально для раскольников возвели страшную тюрьму — «Заречный тын». В 1761 году разгорелась Ирюмская «гарь», в которой в «огненную купель» окунулись полторы сотни человек. Чуть ли не в каждом бунте обнаруживался кержацкий след. Раскольники вместе с пугачёвцами под картечью шли в атаки на крепости и заводы, ведь Пугачёв обещал староверам вернуть «крест и бороду».