Размышляя об этом блаженном и соотнося его с собой, со своими нынешними обстоятельствами Садовский невольно задавался странным, неуместным, на первый взгляд, вопросом — а может ли он настолько забыть себя, дойти до такой степени потерянности и отчаяния, чтобы денно и нощно сидя на паперти, просить милостыню? И если может, то насколько он далек от этого? От тюрьмы да сумы… Однако этот нищий не выглядел сломленным. И, судя по всему, легко мирился со своей участью. Более того, создавалось впечатление, что об ином он и не помышлял. И в этом была его неоспоримая свобода, та страшная свобода, которая являет собой наивысший соблазн и пугает абсолютное большинство людей. А ведь он тоже для чего-то родился, кем-то хотел стать, чего-то достичь, быть просто счастливым…
Как и все мы.
Но вместо этого возрадовался какой-то безумной радостью и стал сфинксом на перекрестке дорог, который загадывает загадки и всем своим видом говорит: если тебя преследуют удары судьбы — сделай как я, скажи себе: «Я — сфинкс». И обрати свой взор к небу. Над сфинксами судьба не властна, потому что нити судьбы в их руках… А лучше спроси себя: много ли надо тебе для счастья, или хотя бы для того, чтобы обрести душевный покой и не страдать от сравнения с себе подобными.
В чем-то он прав, этот старик. Предположим, свершится невозможное и сбудется веками чаемое — найдет человек, существо по определению несчастное, эликсир молодости и станет бессмертным, изобретет вечный двигатель и улетит к звездам, научится из свинца добывать золото и сказочно разбогатеет — сделает ли это его счастливее? Отнюдь. А этот, не имея ничего, по-видимому, абсолютно счастлив, несмотря на все свое убожество. С ним — благодать.
К концу второй сигареты Садовский увидел женщину-экскурсовода, плывущую по мосту — так легка и грациозна была ее походка, сопровождаемая мерным колыханием крыльев бежевого плаща и всплесками длинных рыжих волос на ветру. «Ходит плавно — будто лебедушка, смотрит сладко — как голубушка…» И тут же в памяти явились пушкинские строки:
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног…
Похоже, она была счастливой обладательницей одной из этих пар. Что же касается выводов, сделанных классиком путем эмпирических наблюдений, то с этим можно было поспорить. Вряд ли мода галантного века позволяла разглядеть в дамах что-то выше прекрасной лодыжки, не говоря уже о ножках в целом.
Она свернула от моста направо. Садовский, чуть помедлив, догнал ее и спросил:
— Могу ли я заказать персональную экскурсию?
— А, приблудный турист, — без особых эмоций проговорила она. — Что вы имеете в виду?
— По ходу вашего рассказа у меня возникло несколько вопросов.
— Только не спрашивайте меня про килевидный архивольт. Я не знаю, что это такое. И чем он отличается от архитрава.
— Вы не обязаны все знать.
— Так что вы хотели спросить?
Несмотря на то, что она не стала уклоняться от разговора с ним Садовский понимал, что ступил на весьма зыбкую почву и в любой момент установившаяся между ними дистанция может быть разорвана. Смотрела эта лебедушка отнюдь не как голубушка. Поэтому говорить надо было коротко и по существу.
— Вы многое рассказали о соборе и колокольне. Но была еще и третья достопримечательность…
Она прямо и открыто посмотрела на него, словно увидела впервые и что-то в увиденном ей явно не понравилось. Он спокойно выдержал эту битву взглядов, понимая, что слова о «третьей достопримечательности» она могла принять на свой счет.
— Я говорю о старике возле храма. Кто он?
Она довольно долго молчала, как бы раздумывая, стоит ли пускаться в объяснения. Что-то мешало ей выйти из образа застегнутого на все пуговицы экскурсовода и стать просто женщиной, с которой пытается познакомиться с виду неустроенный, явно ничейный мужчина.
— Слева от нас Музей романа «Братья Карамазовы».
Кивком головы она показала на желтое здание с белой колоннадой по балкону второго этажа.