— Чаю или водки? — спросила жена художника. — Что до меня, то я предпочла бы водку.
Отец отрицательно мотнул головой.
— Нет уж, Дитте, нынче не стоит.
На сей раз он не присел, как обычно, на подоконник, не выпил, как обычно, с дороги, не стал рассказывать, как обычно, о приступах боли в плече, нет-нет навещавших его после падения с велосипеда, не стал распространяться и о последних событиях в округе, отчасти ему подведомых или о коих он, как ругбюльский полицейский, был наслышан — таких, как удар лошадиным копытом, имевший тяжелые последствия, или незаконный убой скота, и кончая поджогом в сельской местности. Он даже не передал привета из Ругбюля, а также забыл осведомиться о чужих детях, усыновленных художником.
— Нет уж, Дитте, — сказал он, — нынче не стоит.
Он так и не присел. Он поглаживал кончиками пальцев свой нагрудный карман. Он то и дело поглядывал в окно на мастерскую. Он молча ждал, и Дитте с доктором Бусбеком видели, что он ждет художника, ждет невесело и даже волнуясь, насколько лицо моего отца способно выразить волнение: то, что ему предстояло, было явно отцу не безразлично, взгляд его перескакивал с предмета на предмет, как всегда, когда что-то его тревожило или когда он на свой фризский лад чувствовал неуверенность; он смотрел на вас и не видел, взгляд его упирался, чтобы тут же отпрянуть, поднимался и ускользал — это делало его недоступным и спасало от вопросов. То, как он стоял в своем нескладном мундире в просторной горнице, точно сам себе не рад, неуверенно и пряча глаза, никак не выдавало таящейся в нем угрозы.
Наконец Дитте спросила, обращаясь к его спине:
— Что-нибудь к Максу?
И когда он кивнул, деревянно кивнул в пространство, доктор Бусбек вскочил, подошел и, взяв Дитте за руку, робко спросил:
— Решение из Берлина?
Отец повернулся — удивленно, но мешкотно — и уставился на маленького человечка, который, казалось, просил прощения за свой вопрос, который, казалось, всегда и за все просил прощения, но так и не ответил, да ответа и не требовалось: жена художника и его старейший друг своим молчанием сказали отцу, что они его поняли и даже знают, что за решение ему поручено передать.
Разумеется, Дитте могла бы подробнее расспросить о приказе, и отец, думается, охотно и с облегчением ответил бы ей, но они ни о чем больше не спросили, а только еще некоторое время стояли рядом, и Бусбек как бы про себя сказал:
— А теперь и Макс. Странно только, что это не произошло с ним много раньше, как с остальными.
И когда они, словно сговорясь, повернули к дивану, жена художника бросила на ходу:
— Макс работает, ты найдешь его за садом у рва.
Она произнесла это, уже отвернувшись, что было для отца равносильно прощанию, и ему ничего не оставалось, как удалиться, что он и сделал, пожав плечами в знак того, как сожалеет он о своей миссии и как мало сам причастен к этой истории. Сорвав с вешалки накидку, он подтолкнул меня, и мы вышли из дому.
Не спеша, с видом скорее удрученным, чем уверенным, миновал он голый фасад дома, толкнул калитку и, постояв под защитой живой изгороди, подвигал губами, заранее готовя отдельные слова и даже фразы, как делал часто, собственно, делал всегда, когда ему предстоял разговор, грозивший потребовать более чем обычных усилий, а потом мимо вскопанных и аккуратно прибранных грядок, мимо крытой соломой беседки направился ко рву, опоясывающему Блеекенварф и усугубляющему его уединенность.
И тут он увидел художника Макса Людвига Нансена.
Художник стоял на деревянном мостике без перил и в этом защищенном от ветра месте работал, а поскольку я знаю, как он работает, мне не хочется без предупреждения отрывать его от дела, позволив отцу дотронуться до его плеча, я хотел бы помедлить с этим разговором, ведь это не обычный разговор, и по меньшей мере я хочу упомянуть, что художник на восемь лет старше, ниже ростом и много подвижнее отца, не в пример импульсивнее, возможно, даже хитрее и упрямее, хоть оба они провели свои юные годы в Глюзерупе. Что ни говорите — в Глюзерупе!
На художнике была шляпа, низко нахлобученная фетровая шляпа, так что на серые глаза его падала легкая, но ощутимая тень, отбрасываемая полями, а также старый, вытертый на спине плащ с бездонными карманами, куда, как однажды он нам пригрозил, он упрячет любого малыша, мешающего ему работать, и тогда ищи-свищи! Этот иссера-синий плащ он таскал бессменно в любое время года, в дождь и вёдро, пожалуй, даже спал в нем; во всяком случае, художник и его плащ были нераздельны, и в иные летние вечера, когда над отмелью собирался тяжелый конвой туч, создавалось впечатление, будто не художник, а всего лишь его плащ бродит по дамбе, обозревая горизонт.