— Ничего, ничего! У тебя есть чувство, ты выразительно поешь. Но сейчас это не нужно: сейчас старайся, чтоб было только правильно…
Но если бы я знала, что это значит — петь правильно!
— Дома, — говорила Ираида Васильевна, — не произноси слов, пой беззвучно, только точно выполняй указания.
Это было мучительно. Наблюдая за мной, сестра пожимала плечами и как-то скептически морщилась. Никто, кроме папы, не верил в успех моих усилий. А папа верил.
— Ну почему? — спорил он с мамой и сестрой. — У меня вот тоже нет слуха, но я же научился… Если человек очень хочет… — он понимал меня вполне. И, ободряемая им, я трудилась без устали. Я даже сама предложила Ираиде Васильевне усложнить наши занятия.
Но вот я простилась с ней, расцеловалась на вокзале с мамой, которая почему-то без конца качала головой вслед уходящему поезду, словно говоря: «Нет-нет, ничего из этого не выйдет», — и вот я стою перед членами приемной комиссии, замечательными, любимыми, знаменитыми артистами, я уже прочла стихотворение и басню, и теперь меня спрашивают, что я буду петь. Я называю песню и кто-то спрашивает:
— А что-нибудь другое, помелодичнее?
Я говорю: «Нет» — и иду к роялю.
Шепотом я прошу аккомпаниаторшу уступить мне место. Ираида Васильевна считала, что это будет моим главным козырем. Может быть, она была права, но я не могу сказать, не изменила ли мне тогда, в те мгновения, моя механическая память, не подвели ли меня дрессированные пальцы, — вдруг откуда-то из самого нутра выплыло и до краев заполнило меня однажды пережитое на давнишнем уроке пения острое чувство разлуки. Оно смешалось с надеждой и отчаяньем, давило горло слезами, но, переливаясь в слова, делало их суровыми и упругими.
Я пела: «Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону…» — и отчетливо видела лицо человека, мужество которого намного превзошло мужество той, что нашла в себе силы пожелать: «если смерти, то мгновенной…» — я знала: ему предстоит путь к бессмертью…