— А можно на христианском кладбище хоронить мусульманина?
— У нас можно! Мы ж — Европа!
Пустырь, покрытый снегом, уходит в рощу темных деревьев. Несколько десятков метров огорожено квадратом бетонных бортиков. Внутри этот пустой бассейн занесен снегом, как и вся земля вокруг Равы Русской. К ней примыкают две арки из красного кирпича.
— Это — стена плача, — говорит Ирина. — Евреи приехали, построили. Здесь когда-то были расстреляны десятки тысяч евреев. Они и сейчас здесь лежат. Евреи приехали и пособирали надгробья, которые Советский Союз с могил снес и укладывал ими дороги, а сверху — асфальт. Здесь просто кости по земле валялись. Вот как издевались над ними. Это сейчас американские евреи делают за немецкие деньги. Там, — показывает на огороженное место, — будет звезда Давида, они будут приезжать сюда и молиться за своих.
Машина, медленно скользя по обледенелому асфальту, удаляется от еврейского мемориала. Скрипят дворники по стеклу. Умолкают.
— Страшнi слова, коли вони мовчать… — начинает Ирина. — Нет, я попробую по-русски сказать: «Страшны слова, коли они молчат, когда они внезапно притаились. Когда не знаешь ты с чего начать, ведь все слова когда-то были чьи-то».
— И как найти нужное слово, чтобы тебя услышали?
— Вот именно… Для меня это тоже загадка. Но я знаю одно — если ты живешь в Киеве и прилетаешь сюда к своим избирателям раз в год на голубом вертолете весь в золоте и «бриони», то… какой ты тогда политик?
Над дверью висит вышитая белая занавеска. В углу — высокая печь, покрытая глиняными изразцами с глазурью. В комнате — стол, на нем стопками сложены фотографии, буклеты, книги.
— Наше село было обстреляно першим. Тут была така церковь-невеличка, капличка. Перший снаряд попал на ту церковочку, и она сгорела… — Пожилая учительница местной школы Надежда Васильевна берет со столика буклет. Открывает. Надевает очки.
— Тут собраны гаивки, — говорит Ирина, — еще бабушка моя собирала. Они ушли с нашими ссыльными в Сибирь, а потом вернулись их детям и внукам.
— Продавала клебаньская дочку свою, — заводит тонким голосом учительница. Мэр, стоя у нее за спиной, подпевает. — А долинська перебiгла: купiть мою. Ми вашу не хочемо, бо лiнива, чотири ночi горцi мочить, три днi мила… Вы все поняли или перевести? — спрашивает меня, дойдя до конца. — На торгу мать продавала дочь свою. Хвалила ее.
— А как хвалила?
— Кака она у ней гарна, каки косы имеет… То дети наши поют, так становятся в два рядка, и из одного выходит мать, представляет дочь свою.
— И что же в результате? Купили ее?
— Нет! — с чувством говорит Надежда Васильевна. — Так другая сторона сказала — мы вашу не хотим, потому что она ленива! Она горшки четыре дня мочила, потом три дня мыла. Они другую купили.
— А как же та? Так и не вышла замуж? — спрашиваю я.
— Так ту уже триста лет продают! — смеется Ирина.
— Мы хотим сделать музей, — говорит учительница. — И помещение уже есть, осталось только отремонтировать, там будут представлены три культуры — украинская, польская, — перечисляет она, и я жду, что она скажет «русская», но она заканчивает: — еврейская.
— Почему вы нас так не хотите? — спрашиваю я.
— А я вам скажу, — махнув рукой на Ирину, чтобы молчала, начинает учительница. — А потому что память генетическая у нас. Мужа моей тети вывезли вместе с детьми. Младшему ребенку было полгода только. Она что успела, то на него надела. По дороге он умер. Муж ее был председателем села и вроде помогал нашим повстанцам.
— А повстанцы-то у себя дома хотели родину свою, — хрипло перебивает ее Ирина. — Они же не шли на Россию нападать. Но их объявили бандформированием! Какое же бандформирование?! Какое?! У нас была наша Украина. Русские пришли и ее забрали. Русские сказали, что бога нет. Хотя мы верим в бога. Вы сказали, что украинского языка нет. Но мы хотим разговаривать на своем языке и петь своих гаивки!
— Линия раздела прошла по нашему селу, — быстро перехватывает слово учительница. — В один день половина села попала в Польшу, другая — в Украину. И знаете, в чем основное качество западных украинцев? В том, что мы ничего не забыли. В том, что мы память свою сохранили!
— Но, может, стоило бы забыть? — спрашиваю я. — И тогда будут нарождаться новые поколения, не помнящие ничего, и им будет легче жить.
— Вы так думаете? — качая головой, с чувством спрашивает учительница.
— Неважно, что я думаю. Это — вопрос.
— Я вам кое-что покажу. — Она берет со стола цветные фотокарточки. — Вот дети пришли на могилу к настоятелю церкви, так он умер шестьдесят лет назад, они его никогда не знали. Но он построил для нашего села большой храм. А вот дети пришли к могиле учительницы. Видите, у ней креста нет, только глыба стоит. Вы думаете, почему? Она была разведчицей УПА. Усыновила двух детишек. И одного из этих мальчиков власть воспитала так, что он пришел к той матери, когда она спала, и задвинул в печке заслонку. Она отравилась угарным газом… Она его приняла, а он ее убил. И этого стереть невозможно! И если бы сейчас не мой радикулит… ой-й, я б стояла на Майдане, как в две тысячи четвертом году.