Очень внимательно изучив карту, комбриг зашарил по карманам, потом взял протянутую ему папиросу и глубоко затянулся. К этому моменту в кабинете курили все. Ливицкий положил на стол открытую коробку «Герцеговины Флор», что они, из Москвы их что ли возят, мелькнула мысль, и сам закурил первым.
Бабына оторвался от карты, ткнул папиросу в пепельницу, и со злостью произнес:
— Не подкопаешься. Действительно Полесск оборонять нечем, и самое обидное, незачем!
— А второй эшелон? — поинтересовался Заяц. Все посмотрели на меня. Но в ответ я смог только пожать плечами:
— Я же не нарком обороны. Второй эшелон формируется на линии Осташков-Вязьма-Киров, но вряд ли он придет к нам на помощь. Все силы сейчас уходят под Смоленск.
— Мы сможем их остановить? — вновь спросил Заяц, который не выпускал из рук мой паспорт. Сейчас он подставлял его под лучи солнца, все-таки проникающие в кабинет, несмотря на близость горы Коммунаров.
— Да, — ответ мой прозвучал яростно, - в декабре, уже под Москвой, зверям надают по сопатке!
— Как, под Москвой!? — не выдержал Ливицкий. — Это невозможно!
— Зверь очень силен, и он уже хлебнул крови. Фашисты давно готовились к войне, они лгали нам, лгали всему миру и точили ножи, — я понизил голос, стараясь быть убедительным, — Они напали как бандиты, и поэтому нам нужно время, чтобы собрать силы.
Опять все замолчали, потом Строков спросил:
— Алексей Юрьевич, а может быть вас отправить в Москву рассказать руководству страны о будущем? Да и товарищ Глабус, так советует. А то, юстиции непонятен ваш статус.
— Перестаньте, — нахмурился прокурор, — Я не могу всерьез принимать человека, который родится через двадцать лет.
— Можете его потрогать, — улыбнулся Заяц.
— Вы ещё скажите, перекрестить! — возмутился Павел Зиновьевич.
Я подождал окончания шуток, тщательно выбирая папиросу, потом выполнил ритуал прикуривания, и ответил:
— Лично я не вижу необходимости отвлекать товарища Сталина от дел ради встречи со мной. Я, ничем не могу помочь на таком высоком уровне. Не помню планов фашистского командования, расположения войск на других участках фронта, не знаю средств и путей для исправления каких-либо недостатков.
Затянувшись, выпустил дым и продолжил:
— Был бы я узким специалистом в какой-либо области знаний, было бы другое дело. Но, таким не являюсь, и поэтому прошу разрешить мне воевать здесь и сейчас.
— Вы уже немолодой, — задумчиво ответил Бабына, вертя в руках незажженную папиросу.
— Тогда в ополчение, — высказал я давно лелеемую мысль.
— Стоп. — Ливицкий нажал кнопку звонка, и когда дверь открылась, продолжил: — Товарищ Листвин, подождите в приемной. Мы посоветуемся с товарищами.
Когда, за загадочным и непонятным человеком плотно закрылась дверь, Бабына не выдержал. Давно уже из стен, этого кабинета был изгнан мат. Товарищ Ливицкий всегда считал, что отругать человека можно и не унижая его. Если конечно, этот человек — свой. Врагов тоже материть не обязательно, их нужно просто уничтожать без лишних слов. Но сейчас, Пётр Адамович молча слушал рулады бывшего матроса, постукивая по столу такой простой вещью, как зажигалка. Хотя, именно эта зажигалка была очень непростой. Наконец, Ливицкий не выдержал:
— Хватит уже, Илья Николаевич. Ни, сам факт, ни этого человека матом не испугаешь. Надо, принимать решение, а так как сейчас военное время, то бюро обкома собирать не будем. Достаточно, уже присутствующих. Впрочем, при любом решении, посвящать в это больше никого не будем. Итак какие будут предложения?
Сразу возникла пауза. «Как в классе, при вызове к доске», — подумал бывший школьный учитель Ливицкий, и посмотрел на местного отличника, капитана госбезопасности Строкова. Но тут неожиданно вмешался комбриг:
— Так расстрелять его, как дезертира. — И смутившись под удивленными взглядами, уже тише добавил: — А что? Говорит, что командир, а документов нет. Нарисовал какие-то бумажки от балды, и думает что на дураков нарвался. Шлепнуть, и всё тут. И, никакой прокурор не подкопается.
— Подкопаюсь, — пообещал Глабус, — Без суда, и следствия, обязательно подкопаюсь. У нас не передовая.
Заяц наконец-то положил паспорт на стол, и ни к кому конкретно не обращаясь, сказал:
— Занимался я как-то делом фальшивомонетчиков. Ну, тех, которые в тридцать девятом нам достались от поляков. Сурьезные были паны, оборудование у них было получше, чем в Варшаве. Так вот, про печатное дело я тогда много узнал. Конечно, экспертом быть не могу, но вполне официально заявляю, что вот такой документ сейчас напечатать невозможно.
Бабына растерялся:
— Так что, это всё — правда? И он, в самом деле, из будущего?
Строков встал из-за стола, и подошел к окну. Вид из окна первого секретаря не радовал. Крутой склон почти полностью закрывал видимость, только вверху было видна узкая полоска голубого неба.
— Мне кажется, что признать необычность Листвина нам придётся. В нашем времени он как кутёнок. Он не знает цен в магазинах, его изумляют обыденные вещи. Вчера его сопровождал один из моих лучших людей. И его вывод однозначен: этому человеку непривычны как раз обыденные для нас вещи. Я не спорю, можно выучить звания начсостава, имена и фамилии, расположения и номера воинских частей. Но изумленно дернуться, при виде цен в магазинах, или растерянно вертеть в руках опасную бритву? Тут уже актерская игра не поможет, всё это было бессознательно. Он не агент, такое не сыграешь.
В кабинете опять воцарилась тишина, но комбриг был слишком растерян:
— А зачем… — его взгляд, метавшийся по кабинету, наконец-то нашел точку опоры, телефон с государственным гербом вместо диска, — Так чего нам голову ломать? Позвонить, и доложить!
Ливицкий нерешительно снял трубку с аппарата, и вопросительно посмотрел на товарищей.
— Звонить, так и так, придётся. Но, кому звонить?
На этот вопрос решительно ответил Заяц:
— В Москву. Сталину.
Несколько минут Ливицкий слушал, потом вытер пот со лба, держа трубку в руках, и севшим голосом, почти прошептал:
— Связи нет. Тишина.
Строков, резко подскочил к столу, и буквально вырвал трубку у первого секретаря. Послушав, он бережно отдал телефон, и вопросительно посмотрев на Ливицкого, взялся за другой аппарат:
— Конечно, разберитесь, — кивнул Пётр Адамович, и, обращаясь, к остальным, продолжил: — Товарищи. ВЧ-связь прервана, так что придётся нам самим принять гостя, хотя нет, товарища из будущего. И, если он просится в армию, то мы пойдём ему навстречу. Да и, держать его под присмотром будет намного проще.
— А если его в Москву отправить? — не унимался Бабына.
— Мы не можем так рисковать, — нахмурился Ливицкий, — если нет правительственной связи, то нет и гарантии, что довезем такого человека. Нет, придётся вам, Илья Николаевич, служить вместе.
Вечер вновь погрузил парк в заколдованное царство полутеней и мрака. Самой яркой точкой была моя папироса, за что и получил замечание от бдительного патруля. Спорить о заметности огонька папиросы с высоты полета бомбардировщика не стал, а просто спрятал папиросу в кулак. Уже, второй день я писал, писал и еще раз писал. Слава НКГБ, впрочем, с сегодняшнего дня уже НКВД, что выдали мне авторучку. А то ручкой с перышком хорошо только палочки в прописях рисовать. Строков, оформив документы о моей проверке, кстати, вовсю пользовавшийся подсказанным ему термином «фильтрация», отправил их с посыльным к военкому. А, для меня подготовили пачку хорошей бумаги, авторучку и пузырек чернил. На прощанье Строков сказал просто:
— Пишите, Алексей Юрьевич. Пишите всё, что вспомните.
И, я писал. Писал, сначала, стараясь соблюдать хронологию, а потом все подряд. Закончил, только тогда, когда убедился, что описываю высадку на Луну во второй раз. Сейчас, сидел на крыльце, курил и ломал голову, стоит ли писать личное письмо Сталину. Мне было жалко его, просто как человека. Всю жизнь, отдать стране, и в результате — потерять детей. И, пусть Василий и Светлана остались живы. Но, их жизнь, иначе как предательством дела отца, не назовешь. Так стоит ли писать отцу о поступках его детей? Не знаю. Генеральный секретарь ВКП(б), нарком обороны, будущий Верховный Главнокомандующий, сможет ли он найти время и силы заниматься своими детьми, в то время когда страна на краю гибели? Докурив папиросу, еще немного посидел, смотря на темный атлас небес, где безразличные к нам, сверкали звезды, и решительно поднялся. Все-таки, надо, пусть не сейчас, пусть не сразу, но отец должен заниматься своими детьми. И, тогда Василий не будет топить свою ненужность в водке, а Светлана перестанет чувствовать себя принцессой. Война, всем найдет занятие, а дети вождей сейчас совсем не те, что стали в восьмидесятых. Идти в армию для них это честь, сыновья, Сталина, Фрунзе, Хрущева доказали это своими жизнями. Я вошел в комнату, сел за стол, взял чистый лист бумаги, и вывел первые слова: «Товарищ Сталин. Я обращаюсь к Вам, как к отцу...»