Много позднее станет известно, что до Бергуля он, когда сошел с поезда в Барабинске, остановился в деревне Мошниной, у Авдотьи Казаихи; сын у нее сидел в тюрьме, был против белогвардейцев, — они поняли друг друга. Жил там некоторое время, тоже лечился — замучил кашель!
Рассказ Елизаветы Константиновны Хохловой продолжает Алимпий Федорович Егоров:
— Обрадовал отец, пришел со схода граждан. Староста сказал: «Собрать граждан села: приехал учитель. У нас будет учитель, учить детей будет». Староста Трифон Клементьевич Подрядчиков. Он, значит, и сообщил. Все были рады. Приводили родителей. Когда записывали, батюшка был, Пимен Фокеич. Школа помещалась в доме Хохловых. Изба большая. В их дому и жил учитель. Преподавал в первом классе. На две смены. До этого была церковноприходская школа, учила старушка; да ее можно не считать. После многие перешли в школу к новому учителю. Парты были — сквозные столы, плахи, и на полу сидели. Настоящих парт не было. Все сделали сами, учитель показывал. Ребят тоже к делу приучал, все знал…
— Плохих не любил, — вставляет Устинья Андреевна Хохлова. — Корил их. «Не могет никак», — родитель скажет. Значитца, учебу осилить не могет. «Что, Павел Петрович, что ём?» А ученик: «Замолчь!» Отцу, стало быть. Стыдились перед учителем признаваться.
— «Богородицу», «Отче наш» тогда учили, — начинает Тит Галактионович Гнутов, самый молчаливый и сдержанный из четверых, терпеливо ожидавший, когда дойдет его черед. — Ну, ему, конечно, тоже приходилось соблюдать видимость. Не садил за парту, пока батюшка не придет. А потом батюшка сам перестал приходить, уверовал, учитель свой, следить не стал. Называли «господин учитель». А ему это не нравилось. «Не обязательно называть «господин учитель». Называйте — Павел Петрович».
Ну уж действительно был учитель! С темна до темна трудился Павел Петрович! Все делал сам и других приучал. Ничего не было, ни чернил, ни бумаги. Чернила делали из клюквы. Он доставал бумагу, карандаши. Привез школе. Дал тетради: «Пишите». Мне подарил свою ручку, уезжая. Бороды еще не было, а может, сбрил… Часто болел…
Да, наверное, сбрил, чтоб меньше походить на себя…
Слушаю их и мысленно ругаю себя — почему не выспросил ЕГО САМОГО о сибирском периоде жизни, когда ездили вместе по Полевскому и Сысертскому району? Не догадался. Сообразилки не хватило. Да, пожалуй, если сказать правду, ничего такого я тогда не знал еще о нем.
Он прибыл в эти края в начале 1919 года, когда ему исполнилось сорок лет. Как раз тогда, кутаясь в чужой тулуп, под скрип полозьев и потрескивание крепкого сибирского морозца, в пути отметил день рождения (28 января по нынешнему стилю). Приехал вполне сложившимся человеком, со своими взглядами на жизнь, политическими убеждениями.
В Каинске он объявился в конце января, в Бергуле — в первых числах февраля и сразу приступил к делу. До него тут не было настоящих учителей (у него было семинарское образование), можно считать, не было школы.
Белые восстановили в школах преподавание закона божия, учения о чудесном сотворении мира и человеческого рода. Среди малышни вспыхивает спор — как различить мужчину и женщину, поскольку в ту пору, при Адаме и Еве, штанов и юбок еще не носили.
— Которая Адам, которая Ева? Я знаю, которая Ева: которые лытки толстые, — возглашает громко один из мальчишек, победоносно оглядываясь вокруг себя.
— Толстые лытки у богатых, у тетки Катерины! — вызывающе возражает другой.
Павел Петрович прячет улыбку.
— Люди бывают толстые и тонкие, — говорит он. — Главное, как они себе хлеб добывают, своим трудом или чужим.
Да что ребята. И взрослые тоже, как дети, простодушны и ищут ответа на недоуменные вопросы. На улице повстречалась женщина. Поздоровалась с учителем и заполошилась:
— Зять у меня, сестры муж, увидит красивую женщину и икону рисует…
— Пускай рисует. Святые — они должны быть красивые.
На все-то у него свой ответ, очень простой и понятный. Ох и умен этот учитель, не гляди, что такой щуплый, ох умен!
Воспоминания без конца…
В Сибири царствовал Колчак. Злое, жестокое, беспощадное было время. Все прятали — белые все отбирали. Забирали лошадей.