Курт свистнул.
- Об этом не тревожься. Новгород - основа всех контор ганзейских, ключ торговой жизни всей северной Европы; и Ольдерман знает это лучше нас с тобой. Закрыть новгородскую контору! Скажешь тоже!
- Думаешь, он будет терпеть своевольство?
- Своевольство в обычае новгородцев. И это знает Ольдерман. А за убытки город заплатит. Не проиграет от этого Ганзейский Двор.
В дорисе-спальне, где фогтом был Яган Нибур, у самых молодых кнехтов шел другой разговор. Здесь шептались и судачили о том, что мейстер прочил за Микеля свою сухопарую Эльзу, и будто узнал, что Микель вздыхает по новгородской красавице и со двора сбежал ради нее. Мейстер пришел в такую ярость, что набросился на Микеля с кулаками, хотя и знает, что за нанесение побоев придется ему платить штраф.
Молодежь судила да рядила, и только один человек не принимал участия в разговоре, а сидел в стороне, уставившись глазами в пол. «Старая лиса Тидеман»,- так называли на Ганзейском Дворе этого мрачного, озлобленного и хитрого человека. Говорили, что некогда Тидеман плавал на собственной шхуне с товарами из Любека в Лондон и в Берген, бывал и в Испании, и уж, конечно, торговал с Новгородом. Имел своих кнехтов и прославился жадностью к наживе. Говорили, что однажды при большом кораблекрушении он потерял большую часть своего достояния и с тех пор уже никогда не мог поправить свои дела. Теперь Тидеман занимал очень низкое положение в Ганзейском Дворе и помещался вместе с самыми молодыми кнехтами в комнате, которая звалась «детской». Оттого-то и шептались молодые кнехты, обсуждая события последних дней, что знали: Тидеман состоит при них не столько надзирателем, сколько доносчиком.
Самый смелый из них, подмигнув товарищам, все же обратился к Тидеману:
- Говорят, ты знал Микеля Нимбруггена еще мальчишкой? Наверное, тебе известно поболее, чем нам обо всей этой истории?
- Что известно мне, то скоро станет известно всем, - сказал Тидеман и снова уставился в пол.
Загадочная фраза сильно разожгла любопытство молодых кнехтов, но Тидеман больше не проронил ни слова, пока колокол не возвестил о начале общего собрания.
У большого камина, по обе стороны которого тянулись полки, уставленные оловянными и серебряными блюдами, кубками и рогами в серебряной оправе, стояло крытое алым тисненым бархатом резное деревянное кресло с высокой спинкой - место Ольдермана.
Два стола, один против другого, стояли в палате: один - для мейстеров, другой - для кнехтов.
Когда все ганзейцы заняли свои места, раскрылась дверь, и в палату вошел Ольдерман - человек с худощавым лицом и седыми волосами в темно-зеленой бархатной куртке. Он сел на свое место и поднял руку, на большом пальце которой блестел золотой перстень с печатью Ганзы. Стало тихо.
- Досточтимые мудрейшие господа! - Ольдерман легким поклоном приветствовал мейстеров. - Доброжелательные друзья! - обратился он к столу кнехтов. - Привет вам! Мне не для чего уведомлять вас о случившемся. Все здесь присутствующие знают о поступке Микеля Нимбруггена. сына покойного мейстера Оскара Нимбруггена. Знают и о тяжелых последствиях этого поступка. Вспомним постановление Ганзы: «Кто был настолько дерзок, что по собственному произволу пустил какого-либо гостя во Двор без ведома и согласия Оль-дермана, тот платит 50 марок серебра». Микель Нимбругген явился виновником вторжения новгородских людей, учинивших обиду немцам и принесших убыток Ганзейскому Двору…
В этот момент из двери, ведущей в соседнюю комнату, вышел Тидеман и подал Ольдерману пакет с восковой печатью. Ольдерман взглянул на печать, быстро поднялся, сказал, что собрание прерывается ввиду того, что получено важное сообщение из города Любека, и вышел. А мейстеры и кнехты остались в большом смущении.
Глава пятая
ДУМЫ МОЛОДЕЦКИЕ
Запали в голову Оверке материнские слова про то, что надобно, мол, его, Оверку, женить. Чует он, что и невеста уже есть у матушки на примете. И ведь как сказала, так сделает. А он что же? Неужели покорится? Нет, другое у молодца на уме. Не доказал еще Оверьян своей удали молодецкой, не послужил Господину Великому Новгороду, как отец его и дед служили. Да и дружки, молодцы новгородские, кто поумней, поговаривают- прискучили, мол, потехи, пора за большие дела браться. Время пришло ушкуи снаряжать да плыть в чужие, неведомые земли за почестями, за добычей. Земли те Великому Новгороду покорить, данью обложить, со славой домой вернуться. Вот о чем теперь Оверкины думы. Для того и ватагу сколотил. Да вот беда: ватагу-то он сколотил, а себе материнского благословения не добыл. Один сын Оверка у матери; сильно жалеет она его, не хочет отпускать любимого сына в далекие неведомые края к диким людям; другую судьбу ему готовит. Забыла, видно, отцов наказ. Не напрасно посылал его отец еще мальчонкой с рыбаками на Волхов и на Ильмень-озеро, чтобы поучился веслами работать и парусом управлять. Знал батюшка, что и сыну не ми новать дальних походов за славой, за добычей; на то он и новгородцем родился.