Не исключено, что именно в одной из этих голубятен-каптархон средневековыми книжниками и богословами — улемами была написана во славу хлебопашца «Рисоля-и-дехканчилик» — земледельческая рисоля, своеобразный религиозно-нравственный трактат, излагавший мифологически историю крестьянского ремесла.
В рисоле этой утверждается, что земледелие имеет за собой божественное происхождение, что первый плуг был сделан ангелом Джебраилом из райского дерева туби, что оттуда же, из райских кущ, были вывезены и первые быки и вырезан первый хлыст из кустарника кауран; говорится в рисоле, что Джебраил провел несколько первых борозд сам и потом передал плуг в руки первого пророка Адама (в земледельческом призвании Адама, как видите, мусульмане не расходятся с христианами), что земледелие, наконец, — лучшее из занятий человеческих, так как, предаваясь ему, человек сохраняет свою нравственность, что крестьянский труд поистине велик, ибо плодами рук земледельца кормятся и бедный, и богатый, и слабый, и сильный, и малый, и великий.
В благополучных сравнительно дворах, где еще находился грамотный, способный прочесть «Рисолю», ее непременно читали вслух по весне, перед началом полевых работ домочадцам — в благоговейной тишине, дабы прониклись святостью земледельческого промысла, постигли его сокровенный дух. Нечастые деревенские празднества: весенние «сайили», древний земледельческий Новый год — навруз, приходившийся на теплые первые денечки, — несли в себе неизменно тот же культ землепашества.
Детям кишлака (мальчикам по преимуществу) сызмальства внушалась мысль об исключительности дехканского занятия. Маленький чумазый народец (кормившийся зачастую хуже детей скотоводов-киргизов) уже сознавал превосходство своего положения над кочевниками, и лишь потому только, что отцы их имели свой клочок обрабатываемой земли.
Можно вообразить теперь себе степень нищеты, при которой потомственный дехканин из Каптархоны решился на вне всякого сомнения поступок отчаяния: отпускал старшего сына, опору и наследника, в город на отхожий промысел (на неясную долю)… Можно представить ужас и тоску восемнадцатилетнего парня, нигде дотоле не бывавшего, кроме четверговых базаров в Шарихане, вырванного в одночасье из лона семьи, из единственно доступного ему мира кишлачной жизни, отправляемого неведомо куда и зачем — в пугающий, необъятный, вавилонский Ташкент, такой же далекий отсюда, как несказанная Мекка; уходящего в безвестность за призрачным, несуществующим счастьем — на другой день после свадьбы. Надо представить себе это, чтобы понять, какой невеселой была в зиму тысяча восемьсот девяносто четвертого года свадьба в доме деда Усмана Юсупова — Саидали.
Вернее будет сказать, не свадьба пока, а сговор. Ждут имама местной мечети, а пока родственники и ближайшие соседи, стараясь соблюдать приличествующее событию степенство, жмутся поближе к сандалу, земляному камину в полу, греют озябшие ноги, сунув их прямо к раскаленным, обжигающим стенкам, под горячее одеяло, переговариваются вполголоса, поглядывают нет-нет на Юсуфа, жениха.
Не в отца джигит. Тих, покорен, права кроткого. Рассудителен, такому б не на заработки в окаянные дали, — в медресе: ученый человек вышел бы, муддарис. Да-а, не в отца Юсуф, чего там говорить… А и хитер же Саидали; женит сводных детей. Расходов, считай, никаких, невесту выкупать не требуется, родственников ее да родителей одаривать незачем — сам себе родитель и родственник. Хитер, он хитер рябой Саидали.
Сидит на полу, у сандала, кишлачный люд, на худой кошме, на жидких одеяльцах, брошенных поверх (стеганных по-домашнему — ваты с мизинец — не засидишься на таких), о том, о сем толкует. А веселья нет как нет. И откуда ему быть-то? Ведь, глядя на этого Юсуфа, на жениха несчастного, каждый о своем подумает, о собственном чаде, которого того и гляди тоже проводишь через годок-другой за околицу: иди, мол, сокол, ищи счастья на чужбине, авось принесешь чего в хурджине-то дырявом, коли повезет… Эх-хэ-э, доля наша тяжкая… Никого, видать, нынче бедностью да худобой не удивишь.
Приходили еще люди, все больше мужчины (женщины теснились на своей половине: вход им сюда был заказан). Каждый разувался у порога, ставил аккуратно калоши в ряд у самой двери — не дай бог было поставить их в другом месте, размножились бы тотчас враги хозяина дома и одолели его в одночасье; с калошами, каждый знает, шутки плохи. Гости здоровались с присутствовавшими, поздравляли — обычай, ничего не поделаешь, — жениха. Он отвечал вяло, был тих, задумчив. Смотрел украдкой в угол, где, скрытая от глаз посторонних занавесками, сидела Айимнисо.