Зато всюду красные флаги, красно‑белые лозунги, бравурная музыка из репродукторов. А по вагонной трансляции идет на полную громкость заседание Верховного Совета, посвященное сорокалетию революции. Выступает Хрущев. По его голосу слышно, как он упивается собой и своим положением, как он реально гордится всеми социалистическими достижениями (угля мы добываем во столько‑то раз больше, а стали плавим на столько‑то больше, чем в тысяча девятьсот тринадцатом; уровень жизни возрос на столько‑то, в то время как в ведущих буржуазных странах — всего на столько‑то). Заметно было, как он чванится своими спутниками — у нас их полетело уже два, а у американцев — ни одного. И в то же время по речи очевидно становилось, что человек он неразвитой и малограмотный. Он путался в словах («социялизьм‑капитализьм‑материальизьм») и в ударениях: «до́быча» и «хозяева́». И одновременно — не знаю как, не спрашивай, Варя, по каким приметам — видно было, что товарищ он умный и хитрый (а иначе как бы сохранил себя в эпоху сталинщины и вылез на самую вершину?). И что он, наверное, единственный, кто в состоянии здесь, в СССР, хоть что‑то изменить. И я думал, что мне, конечно, нужно к нему… Но Хрущев ведь не Лариса. Как он воспримет известие, что столетие революции мы встречаем в самом что ни на есть капиталистическом обществе и подумываем Ленина вышвырнуть из мавзолея (как он скоро Сталина выкинет)? И что через шестьдесят лет у власти в стране будут стоять, как говорят, самые богатые люди современности? Да его от подобных известий апоплексический удар на месте хватит! Да он меня живьем закопать велит — хитрый‑то Никита, хитрый, но в свой «социялизьм» реально верит! И в «коммунизьм» — тоже.
Так я и болтался в вагоне весь день. Ради приютившей меня компании приобрел на какой‑то станции вареной картошки, пирожков с капустой и грибками, соленых огурчиков. Они, и я с ними, продолжили пир. А на ночь проводница меня пожалела, ушла куда‑то, постель свою свернула и пустила меня поспать в своем служебном купе на голом матраце.
Утром седьмого ноября нас всех разбудили радийные приготовления к параду на Красной площади. Потом — восторженные голоса ведущих, цоканье маршальских копыт, крики «ура!» войск московского гарнизона. Кто‑то в вагоне — немногие, впрочем, те, кто уже нацелился сегодняшний день сплошняком прогулять, — выпил по маленькой за праздник.
Наконец поезд прибыл в город Чкалов, который совсем скоро — по‑моему, даже в этом пятьдесят седьмом году — переименуют, согласно пожеланиям трудящихся, назад в Оренбург. С проводницей я расплатился — она оказалась рада всего‑то пятидесяти рублям — и в начале двенадцатого сошел с подножки вагона.
Вокзал — добротное трехэтажное кирпичное дореволюционное здание — тоже был весь увешан красными флагами и лозунгами в честь сорокалетия великого Октября. Звучала бравурная музыка: «Мы делу Ленина и партии верны!» — и все такое прочее.
По привокзальной площади в разных направлениях двигались толпы по‑праздничному одетых людей, многие с красными бантами, красными флажками и даже лозунгами или портретами вождей. В некоторых группках пели. Наяривали гармошки. В толпе попадались военные в парадных шинелях. Знакомые и незнакомые поздравляли друг дружку с праздником. Настроение царило самое безоблачное.
На углу тетеньки в телогрейках и платочках устроили импровизированный базар. Торговали в основном семечками — но одна, романтичная, продавала букетики поздних привядших хризантем. Я купил у нее сразу три букета, составил из них один. Спросил, как мне найти городской загс.
— Женихаться приехал? — Настроение у торговки тоже было самое радужное. — Гляди, мы своих девчат посторонним не отдадим!
— Не, к другу на свадьбу прибыл.
— А, ну так смотри! Не балуй тут. Автобусом сейчас ты туда не доедешь — парад у нас сегодня, демонстрация. Пехом иди. Сперва прямо, по проспекту, а потом налево. А там спросишь. Да тут недалеко, минут двадцать ходьбы.
И я отправился, как она велела. По проспекту, свободному от автомобилей, навстречу мне двигались группы веселых людей. Очевидно, они только что прошли в составе демонстрации по главной площади, мимо местного начальства, и двигались по домам, к своим холодцам и винегретам. В глазах рябило от красных флагов, а державный голос откуда‑то разносил лозунги‑призывы: «Да здравствует!..» И отовсюду, из репродукторов или в живом исполнении идущих, слышались революционные песни, от «Варшавянки» до «Марсельезы». Несколько бортовых грузовиков провезли офицеров в парадном обмундировании.