А через полчаса положила передо мной листочек:
Кордубцева Маргарита Тихоновна, 1908 г.р.
Кордубцева Мария Петровна, 1935 г.р.
Кордубцев Семен Петрович, 1938 г.р.
И адрес: г. Мытищи, Четвертый спортивный проезд, д.16, кв. 5.
Да! Да! Это были они! Семен Петрович Кордубцев — дед нашего недруга, того самого Елисея. Дед, несчастным образом убитый вместе со своей супругой молнией на опушке в Калининской области. И его сестра Мария Петровна — та самая, что на склоне своих лет будет иметь столь долгий разговор с тобой, Варя, о своем странном внучатом племяннике.
Сейчас им было — деду Кордубцеву на два года больше моего, то есть девятнадцать; двоюродной бабушке — двадцать два.
— Спасибо вам! Спасибо! — залучезарился я в адрес справочной тети. Я готов был расцеловать ее за неожиданный подарок.
— Три рубля за три персоны гони, — проворчала она, маскируя, как свойственно советским людям, свою благорасположенность под внешней суровостью.
Я сунул ей пятерку, на радостях крикнул: «Сдачи не надо!»
— Ишь ты, — проворчала она. — В ресторане, что ли? — И отсчитала мне мелочью до копейки. — Знаешь, как их найти‑то?
— Нет, — чистосердечно ответствовал я.
— Сядешь на электричку в сторону Москвы, до Тайнинской. Там выйдешь на левую сторону, по ходу поезда. А там спросишь.
Я бросился на платформу.
* * *
Семья Кордубцевых проживала в деревянном бараке. В те годы даже в столице бараки были далеко не редкостью. Как я говорил, хрущевская массовая жилая стройка только разворачивалась. Еще впереди были однообразные кварталы Черемушек, Кузьминок, Перово. Большинство народу ютилось в уплотненных до предела бывших барских квартирах‑коммуналках, в разнообразных общагах типа нашей студенческой и в бараках.
В бараке, где жили Кордубцевы, имелся даже некий шарм. Черные, деревянные, будто подкопченные стены. Два этажа. Перед домом — палисадничек за легкой изгородью. Там по весне цветет сирень и жасмин. С противоположной стороны дома — огороды. Сейчас, в конце октября, они отдыхают, перекопанные, до весны, до новых посадок картофеля и свеклы. Огороды венчаются деревянной будкой сортира.
Я не знал, что буду делать с Кордубцевыми. Что я им скажу, как представлюсь. И потому решил не спешить. Понаблюдать, подумать.
Конечно, был бы я кем‑то вроде «патруля времени», наводящего порядок в прошлом и устраивающего зачистки, покончил бы с Семеном Кордубцевым, и дело с концом. И никогда бы не родился ни его сын Вячеслав (которому суждено будет погибнуть вместе с женой в шторм в Эгейском море), ни внук Елисей. Нет человека — нет проблемы. Так, кажется, говорилось здесь, в Советском Союзе, в совсем недавние времена?
Но я ничего подобного сделать не мог. Не мог — потому что не мог. Не умел и не хотел убивать. Да и потом — с какой стати? Лишать жизни, долгой и наверняка красивой, Семена Кордубцева — только по подозрению в том, что его внук (за которого он никоим образом не отвечает) через какое‑то время станет исчадием ада и посланцем темных сил на Земле? Нет‑нет, это без меня.
Но как тогда мне следовало действовать?
Я решил, что мне могут подсказать, натолкнуть на мысль, подарить идею местность и люди вокруг.
Барак, где проживали Кордубцевы, был не один в ряду себе подобных. На противоположной стороне красовались два аналогичных. Меж ними проходило нечто вроде улицы — впрочем, совершенно ничем не мощенной, ни асфальтом, ни даже гравием, просто более‑менее ровная земля, кое‑где поросшая травой. У палисадника вкопан был стол с двумя лавочками. В выходные и вечерами здесь наверняка разыгрывались доминошные партии, а кое‑когда и распивалась бутылочка «белой очищенной» за двадцать один рубль двадцать копеек. На площадке с четырьмя столбами были протянуты веревки и сушилось белье. За ним из окна второго этажа поглядывала время от времени тетка в платочке поверх бигуди — кражи белья, как я понимал, в бедняцком социалистическом Союзе практиковались. Глаз у тетки был дотошным и приметливым, и она немедленно срисовала меня — нового человека, не слишком уверенно подходящего к дому барачного типа.
Раз я обнаружен — значит, немедленно следовало действовать.
Да! Лицом и фигурой я выглядел как семнадцатилетний — но здесь уже заметил за собой способность в случае необходимости «включать старшего». Все‑таки внутренне я был Алексеем Даниловым, которому перевалило за тридцать. Вдобавок я научился изображать повадки здешних начальников: насупленность, нахмуренность, озабоченное судьбами державы чело. В подобные минуты, ей‑ей, все принимали меня за ответственное лицо.