— И больше ничего?
— Больше ничего.
— Тогда, если позволите, вас проводят к секретарю общества.
Я спросил нерешительно:
— А я не помешаю ему?
— О нет, сударь. Он здесь как раз для того, чтобы принимать лиц, желающих получить справки.
— Тогда идемте.
Он провел меня по коридорам, где беседовали несколько пожилых людей; затем меня ввели в роскошный, хотя и немного мрачный кабинет, обставленный мебелью черного дерева. Тучный молодой человек с порядочным брюшком писал письмо, куря сигару, аромат которой свидетельствовал о ее высоком качестве.
Он поднялся, мы раскланялись, и, когда слуга вышел, он спросил:
— Чем могу служить?
— Извините за нескромность, сударь, — ответил я, — но мне никогда не случалось видеть подобного учреждения. Надпись на фасаде меня поразила, и мне хотелось бы знать, что здесь происходит.
Прежде чем ответить, он улыбнулся. Затем сказал вполголоса, с довольным видом:
— Здесь, милостивый государь, убивают людей, желающих умереть; они находят здесь безболезненную, спокойную, смею даже сказать, приятную смерть.
Я не почувствовал никакого волнения; это показалось мне вполне естественным и справедливым.
Меня удивило лишь то, что на этой планете с ее пошлыми, утилитарными, гуманитарными, эгоистическими, принудительными для всех идеями, далекими от всякой истинной свободы, отважились на такое предприятие, достойное раскрепощенного человечества.
Я спросил:
— Как вы додумались до этого?
Он ответил:
— Количество самоубийств за пять лет, после Всемирной выставки 1889 года, настолько возросло, что пришлось принять неотложные меры. Люди убивали себя на улицах, на празднествах, в ресторанах, в театрах, в поездах, на приемах у президента Республики — повсюду. Это было не только отталкивающее зрелище для тех, кто, подобно мне, любит жить, но и дурной пример для детей. И тогда пришлось централизовать самоубийства.
— Отчего же так возросло их количество?
— Не знаю. Мир, в сущности, просто стареет. Люди усваивают ясный взгляд на вещи и не хотят покоряться своей участи. Ведь теперь судьба — все равно, что правительство; люди знают, что это за штука, убеждаются, что кругом обмануты, и уходят из жизни. Поняв, что Провидение лжет, плутует, крадет, обманывает смертных, как простой депутат своих избирателей, люди сердятся; а поскольку нет возможности каждые три месяца назначать новое Провидение, как выбирают членов правления концессии, то люди отказываются от своего места в мире, устроенном так плохо.
— Вы правы!
— О, я лично не жалуюсь!
— Расскажите, пожалуйста, как функционирует ваше общество.
— С удовольствием. Вы можете вступить в него, если хотите. Ведь это клуб.
— Клуб???
— Да, сударь, клуб, основанный самыми известными людьми страны, самыми светлыми головами, самыми выдающимися умами.
Он добавил, смеясь от всего сердца:
— И, уверяю вас, здесь проводят время с удовольствием.
— Здесь?
— Да, здесь.
— Вы меня удивляете!
— Боже мой! Члены нашего клуба очень охотно посещают его, потому что не боятся смерти, отравляющей все утехи жизни.
— Но зачем же они становятся членами подобного клуба, если не кончают с собой?
— Можно стать его членом, и не принимая обязательства убить себя.
— Но в таком случае?..
— Сейчас я вам объясню. Количество самоубийств так безмерно возросло, картины, являвшиеся взорам, были столь ужасны, что было создано чисто благотворительное общество, которое оказывает покровительство отчаявшимся и ставит себе целью дать им возможность умирать, если не неожиданно, то легко и безболезненно.
— Кто же мог разрешить такое общество?
— Генерал Буланже[1] во время своего короткого пребывания у власти. Он не умел ни в чем отказывать. В сущности, это было единственное хорошее, что он сделал. И вот людьми проницательными, скептиками, свободными от иллюзий, было учреждено это общество; они решили воздвигнуть в Париже нечто вроде храма презрения к смерти. Вначале этот дом был местом, наводившим страх: к нему не решались и приблизиться. Тогда основатели устроили в честь его открытия торжественный вечер с участием Сары Бернар[2], Жюдик[3], Тео, Гранье[4] и других актрис, а также с участием господ де Решке, Коклена, Муне-Сюлли[5], Полюса и других; затем стали устраивать концерты, ставить комедии Дюма[6], Мельяка[7], Галеви[8], Сарду[9]. Мы потерпели лишь неудачу с пьесой Бека[10], которая сначала показалась унылой, но впоследствии имела шумный успех во Французской Комедии[11]. Словом, стал собираться весь Париж, и дело наладилось.
— Благодаря увеселениям? Что за мрачная шутка!
— Нисколько! Не нужно, чтобы смерть была печальна; надо, чтобы она стала безразлична. Ее спутником мы сделали веселье, украсили ее цветами, умастили благовониями, добились того, что она стала легкой. Показывая это на практике, мы хотим помочь людям; можно прийти поглядеть, это ничего не стоит.
— Я понимаю, что стали приходить на увеселения; но приходили ли... для... Нее?
— Не сразу; сначала к нам относились недоверчиво.
— А потом?
— Стали приходить.
— И многие?
— Массами. У нас больше сорока самоубийств в день. В Сене почти уже не находят утопленников.
— Кто же был первым?
— Член клуба.
— Преданный этой идее?
— Не думаю. У него были неприятности, он проигрался, ему страшно не везло в баккара целых три месяца подряд.
— В самом деле?
— Вторым был эксцентричный англичанин. Затем мы придумали привлекательные способы смерти, поместили рекламные объявления в газетах, рассказали о применяемых нами методах. Но все же наибольший размах дело получило благодаря беднякам.