Через три дня в ночь отец умер, и с тех пор никогда мысль о Боге меня больше не занимала. Величие смерти я понял, увидев труп отца в комнате, распластанный на полу, и двух старух, переворачивавших его, обнаженного во время обряда омовения. Отца мыли большим куском простого прачечного мыла. Я взял с умывальника кусок туалетного и предложил одной старухе им мыть отца.
Старуха взяла меня за руку и вывела из комнаты. На следующий день состоялись похороны. Обычные слезы тети Груши и трех старших сестер привели меня в очень веселое настроение.
И с тех пор больше не видел своего отца».
После смерти отца братья Уточкины оказались в семье дяди.
Леонид Алейников пишет: «Дома, у опекуна и дяди он (Сергей Уточкин) занимал слишком много места, отнимал слишком много времени, доставлял слишком много огорчений, накладывал слишком много „ответственности“ на старших, благодаря беспокойному, непокорному нраву, хотя всегда отлично знал, что можно и чего нельзя, старался оставлять содеянное на своей совести, не доводя о нем до сведения старших… Он был силен, смел, независим и потому одинок».
По перечисленным выше причинам проживание у родственников не стало продолжительным и переход на пансионное проживание к чужим людям за деньги, оставшиеся от отца, оказался неизбежен.
Именно таким образом Сережа и появился в доме страдавшего алкоголизмом преподавателя Ришельевской гимназии Роберта Эмильевича Заузе.
Результатом этого пансиона, как мы помним, стал логоневроз (заикание) Уточкина, хотя по версии А. И. Куприна (еще одна версия событий той ночи), причиной глубокого стресса стала вовсе не кровавая резня, устроенная мадам Заузе, а некий пожар, в котором спасся только один Сережа.
Читаем воспоминания Сергея Исаевича Уточкина о том времени:
«Во дни зеленой, звонкой молодости я, потерявший родителей, — мать в пять, а отца в десять лет, направляемый опекунами, перекочевывал от воспитателя к воспитателю.
Отец оставил крупное состояние, и десятая часть процентов его оплачивала жизнь и потребности гимназиста. Проникновение в корни мудрости и постижение их пестрой листвы, — я боюсь сказать — зеленой (ребят учат очень и очень кургузо) заставило меня переменить шесть однокалиберных, но разнородных по преподаванию, больниц мудрости. Началом зигзагов по дороге накопления премудрости был латинский язык. Ярко выраженное нежелание усваивать ненужный, как мне казалось, классицизм.
Начались дебаты из угла, куда я был поставлен преподавателем, преследовавшим тишину класса и обязывавшим исключительно меня к пребыванию в покое; не теряя обязательств, я вынужден был кончить стоянием на уроках латыни в углу, откуда обстоятельно доказал бесцельную ненужность латыни примером: „Вы, вот, с Нероном умели бы разговаривать, но не можете, а с Золя смогли бы, но языка не знаете. Вот вам и разница живого и мертвого языков… Впрочем, вы ничего не теряете: Золя с вами никогда не стал бы говорить…“».
Вполне возможно, что столь дерзкий характер мальчика был во многом обусловлен складом его психики, его чрезвычайной экспансивностью, его умением постоять за себя не только словами, но и кулаками. Агрессивным он не был, но напора и грубости не терпел, сразу же переходя в контрнаступление.
Последней «больницей мудрости» Уточкина стало Одесское реальное училище Святого Павла, питомцами которого в разные годы были Лев Давидович Троцкий (Бронштейн), известный одесский писатель Сергей Снегов, архитектор Владислав Городецкий.
В училище Сергей Исаевич проучился пару лет и так его и не окончил.
Александр Иванович Куприн писал: «Учился (Уточкин) плохо, и не так по лености, как вследствие необычно пылкого темперамента. Пребывал во множестве учебных заведений и, кажется, ни одного не окончил».
В ту пору пятнадцатилетнего Сергея опекал некий приват-доцент Шульгин, который подарил своему питомцу английский велосипед марки «Диана».
По другой же версии, первый велосипед Уточкину купил все же его дядя в награду за успехи племянника на конькобежном поприще (коньки стали первым спортивным увлечением Сергея Исаевича).
Интересно заметить, что пользование велосипедом на рубеже XIX–XX веков было занятием не вполне рядовым хотя бы потому, что строго регламентировалось разного рода постановлениями и предписаниями.
Так, в 1894 году вступили в действия правила, обязательные к исполнению всем, кто сел за руль двух- или трехколесного транспортного средства на мускульной тяге.