— Сколько?
— Ну… на четвертинку… полтора рубля то есть.
Я сунул ему в руку два рубля и повернулся к выходу.
— Гражданин, держите квитанцию, — раздался мне вслед хриплый, надрывный голос. — У нас тут не частная лавочка.
И кто-то сунул мне в руку конфетную бумажку. Потрепанный, я выскочил на улицу.
— В конце концов, должен же я знать, когда умру, — завопил я перед самим собой. — Я больше этого не вынесу. Я должен знать: умру я или не умру.
Но тут счастливая, устремленная мысль осенила меня. Вприпрыжку, по самым лужам, стараясь забрызгать себя грязью, чтобы скрыть следы крови, я побежал к трамваю…
Через полчаса я был у букинистического магазина. С каким-то неопределенным чувством, смутно надеясь найти какое-нибудь завалящее пособие по предсказанию будущего, я зашел внутрь.
— У вас есть черная магия? — спросил я продавщицу.
Она подняла на меня глаза и, увидев мое перепачканное в крови и грязи лицо, пискнула, и, кажется, обмочилась.
Истерически, не обращая на нее внимания, я начал копаться в книгах. Случайно мне подвернулся справочник по диагностике для фельдшеров Курской области.
Разобравшись в нужном разделе, я пробежал глазами страницу и вскрикнул: против моего симптома, который шепнул мне на ухо Собачкин, вместо зловещего слова «рак», стояло слово «запор». Ошалев от радости и еще не веря своему счастью, дрожа от нетерпения и страха, бормоча: «Все равно не поверю, все равно не может быть, чтоб так везло», — я стал рыться в толстых, академических справочниках. И везде против моего симптома стояло радостное, сияющее слово: «запор».
Шатаясь, я отошел в сторону. Продавщица, забившись в угол, расширенными от ужаса глазами смотрела на меня и бормотала, очевидно в качестве молитвы, слова песенки: «Ах, хорошо на белом свете жить…»
— Теперь я готов все простить Собачкину, — ликовал я, выйдя на улицу.
Но после первого приступа радости пережитые страхи и тревоги дали реакцию: я готов был долго, целыми днями, плакать.
Измученный, ввалился я домой.
— На кого ты похож! — заорала жена.
Сначала слегка припугнув ее тем, что у меня мог быть рак, рассказал я ей, как тяжело я это перенес и как открыл, что ошибся.
— Пожалей меня, я убил беременную кошку, — заскулил я, упав в ее руки. — Теперь меня замучает совесть.
— Только и всего. Какая ерунда, — бодро провозгласила жена. — Ну сделал глупость, другой раз так делать не будешь.
— Везде ужасы, — лепетал я. — Одному дяде с нашей работы хулиганы отрезали ухо…
— А тебе-то что, — прервала жена. — Если только это дядя, а не тетя, — и она внимательно посмотрела на меня.
— Конечно, дядя. Большой такой, — покраснев, увильнул я.
Жена принесла ведро воды.
— Я не вернул раздатчице лишние деньги; у нее детишки, они будут голодные, — не выдержав, горько всхлипнул я.
— А вот это ты молодец, — обрадовалась жена. — Не зря страдал, что болел раком. Сколько же она тебе передала?
— Десять рублей, — опять покраснел я и, не переставая всхлипывать, мельком подумал, с каким удовольствием я пропью завтра оставшиеся пятнадцать рублей.
— Ну, все хорошо, что хорошо кончается, — заключила жена. — А ведь намучился ты так потому, что тебя Бог за меня наказал. Не хотел принести мне сегодня утреннюю любовь…
— Я больше не буду, — еще горше заплакал я.
— То-то, милок, слушайся меня впредь, — окончила жена и стала меня отмывать. Временами, умиленный, как поросенок, наслаждаясь своим спасением, я целовал ее голые руки.
Когда заговорят?
Иван Иванович Пузиков жил у себя. Правда, это у «себя» занимали у него два обычных, вне мира сего кота, взъерошенных от звука собственного голоса, собака Джурка, бегающая за своим хвостом, и просто корова, мычащая в углу.
Все это находилось в старом, полуповаленном домике, отгороженном от земли серым, неприютным забором. Большей частию Иван Иваныча в доме не было: потому что свое присутствие он не считал за присутствие.
Он весь жил своими животными.
Правда, по видимости многие другие обыватели тоже жили животными. Но на самом деле все было не так. Они приходили на скамью Иван Иваныча, стоящую перед домом, и долго-долго сидели на ней. Все такие ладные, с животиками и точно сделанные из света.
Кроме того, что они молчали, они то и дело вскрикивали, глядя на собаку: «Джурка, Джурка! ...» и вздрагивали. Помолчат-помолчат, а потом опять кто-нибудь вскрикнет: «Джурка… Джурка!»
Сначала собака виляла хвостом, а потом совсем одурела от этих вскриков и вместо того, чтобы оборачиваться на людей, приподнимала морду вверх, на небесные светила.