Этот ежечасный среди общего могильного молчания вскрик «Джурка» собственно ничего не выражал, кроме формы существования самих обывателей. Поэтому он был обращен в них самих, а не на животных.
Так и проводили люди, окружающие Иван Иваныча, отпущенное им время. Но у «самого» отношение к животным было совсем противоположное.
Почти не существуя на протяжении десятилетий и ощущая вокруг себя одну пустоту, Иван Иванович вдруг, выйдя на пенсию, родился духовно, пристально, сам по себе, всматриваясь в тела животных. Его поразила прежде всего «тайна». «Такие оформленные, с разнообразием, а существуют», — думал он. «Ишь», — и вилял своим воображаемым хвостиком.
Еще его пугала страшная близость животных к человеку; всматриваясь в глаза этих тварей, он искал в них ту силу, которая перебросила или может перебросить мост между животностью и сознанием. В замороженных глазах собаки, похожих на человеческие внешне и не похожих по отсутствию в них тайного огня разума, нащупывал Иван своим не то пропитым, не то метафизическим взглядом эту жуткую власть; желая разгадать ее, он внутре надеялся тогда понять и себя, который, возможно, был когда-то животным. Он не думал о силах, стоящих вне этой цепи, но действующих на нее; его интересовала только прямая связь между сознанием и этими лохматыми, то непомерно большими, то до смешка мелкими тварями.
«Почему у них сейчас нет разума? — почесываясь, думал Иван. — И что заставит его появиться в них?»
Пытаясь понять, охватить эту связь в целом, а не объяснить механически, наивно, как ученые, он, чувствуя, что по-настоящему проникнуть в тайну выше сил человеческих, прибегал к странным, нелепым, черным ходам.
То вставал на четвереньки и, приближая свое лицо к собачьей морде, мысленно обнюхивал животные глаза и, главное, то, что за ними скрыто. Правда, иногда он не выдерживал и начинал кусать Джурку или бегать за ней на четвереньках, ломая лопухи.
Эти сцены повергали местных обывателей в полное молчание. Они молчали так, как будто души их улетали на небеса.
Иногда Иван пытался разговаривать с коровой и даже читать ей зоопсихологию.
Постепенно его методы, пляшущие вокруг непознаваемого, совершенствовались.
Убедившись в том, что эту скрытую в животных божественную силу нельзя расшевелить человеческим разумом и языком, Иван решил прибегнуть к телесному шифру.
Например, он полюбил плакать перед кошкой, как будто опускаясь до ее уровня.
Нередко делал перед коровой замысловатую гимнастику, описывая в воздухе начальные буквы алфавита.
Нюхал собачьи следы.
Так продолжалось года два-три; и наконец Иван почувствовал, что его животные скоро заговорят. Он ощутил это вечером, ошалевший от жары и вечного тупого молчания зверей. Он вдруг взмок от страха, что они всю жизнь будут так молчать. И спрятался от всего существующего в темный сарай, между сеном и простой, точно разрезающей ад деревянной, досчатой стеной.
И вдруг — то ли солнце не так прошло свой изведанный путь, то ли повеяло новым существом — Иван почувствовал: Заговорят? Заговорят! Сейчас заговорят!
Как он мог раньше сомневаться!
Он приподнялся из угла и торопливо засеменил вперед к изменяющемуся миру.
«А если животные станут, как мы, то во что мы превратимся?! Для кого мы заговорим!?» — радостно мелькнуло у него в уме.
«Заговорят, заговорят», — заглушило все в его сознании.
Юрк — и Иван очутился вне сарая, на лужайке. А где же животные?
«Корова, корова обязательно заговорит», — подумал он. Иван представил себе, как он обнимет ее теплую, мягкую шею, поцелует в мяготь, как раз в то место, которое не раз у других коров — шло в суп, и расскажет ей о Господе, о сумасшествии и об атомных взрывах.
И корова удивится своему пониманию. И расскажет ему о той силе, которая превратила ее в разумное существо.
— Пеструшка, Пеструшка! — поманил ее Иван со значением.
Но увы — ни в хлеву, ни на участке, нигде поблизости — коровы не было. А веревка, которой он привязывал ее к столбу — была оборвана.
— Ушла, — холодно, с жутью подумал Иван, — как только появился разум, ушла.
Он приюлил вокруг своего заброшенного домика, как будто ловя пустоту. Корова исчезла.
— Морду ей за это надо набить, — твердо подумал он.
Спрятав кошку и собаку, которые пока еще не проявляли явных признаков человеческого сознания, в конуру, Иван решил действовать.
Больше всего он боялся, что корова, обнаружив у себя разум, запьет.
Поэтому прежде всего он рысцой побежал в ближайшую пивную. Пивная была лихорадочна, в зеленых пятнах, но облепленная у дверей сонно-боевитыми людьми.