Лада: Ведь мы уже давно не люди; в нас нет ничего от человеческой простоты и животности; но этого мало; что с нами будет? ... Скоро начнется первая жуть, потом еще и еще… Мне кажется, что у нас уже скоро никогда не будет этих светлых промежутков, когда воет механическая сова, вяло падают на пол головы с умирающих змей, одна за другой меняются вещи, кроме вечно неподвижной, закрывшей веки груши, когда мы беседуем, как выбраться отсюда… Скоро не будет этих светлых промежутков… Будет все хуже и хуже…
Мариус: О, как мне хочется вновь очутиться в моем милом, глубоком Средневековье… Только я обязательно взял бы вас всех вместе с собой: без вас я не могу; мы жили бы в моем родовом замке; существо № 8 сошло бы за какое-нибудь индусское привидение; мы сидели бы вместе у окна, из которого виднеется лесная дорога, по ней не раз отправлялись рыцари славить Бога…
— Мы все: Мариус, Мариус, а что такое Бог!?
Мариус (улыбнувшись): Ну тогда дорога, по которой рыцари уезжали славить Возлюбленную… Мы пьем у этого окна вино, где-то в лесу сжигают еретиков, воет ветер, и мы читаем Апокалипсис… Но нам хорошо, хотя немного страшно… Славное, старое время.
Я: Да, скоро наступит первая жуть.
Мариус: Мы все говорим одним языком; это страшный знак единства.
Существо № 8: Я никогда не смогу попасть в Средневековье; потому что я слишком давно, десятки тысяч лет назад был человеком…
Мы на минуту замолкаем; и Ладочка, улыбнувшись, целует всей своей душой существо № 8. Целует в один из его шестидесяти глаз… И у существа № 8 от этой нежности вдруг сразу начинаются галлюцинации… Почему чем дальше от человека, тем любовь становится все больнее и больнее!?
— Первая жуть не так уж страшна, — замечает Лада.
И вот наступает. Сине-зеленый свет падает на наш мир и на наши лица. Мы немного мертвеем и уходим в себя. Внезапно я чувствую, что какая-то сила начинает вытягивать из меня мое сознание; вытягивать, кажется, через темя, какими-то длинными, невидимыми; но цепкими щипцами. Вдруг — раз, и уже нет сознания и я почти неживой, точно болванчик, замерший в позе Будды где-то на заборе.
И я вижу, что то же самое с моими друзьями — Мариусом и существом № 8. Только Лада, бледная, еще держится. И мы все видим, как прямо перед нами сидят на шкафу и лихо играют на гитаре вытянутые из нас три сознания, превратившиеся точно в такие же существа, как мы.
Мы все — там, на шкафу, но внутри себя — нас нет!
О, как мучительно видеть себя извне и не чувствовать внутри! Мы, как пустые, выпотрошенные болванчики, смотрим на самих себя, бренчащих на гитаре, смотрим, как на отделившихся, чужих существ. А сами мы — почти нуль. Наши глаза стекленеют от пустоты, но мы словно завороженные смотрим на самих себя. Почему они там на шкафу, эти наши отделившиеся «я», дергаются не по нашей воле; почему они совершают какие-то непонятные поступки.
«Я на шкафу» болтаю ногами и щекочу брюхо Мариусу; Мариус заливается диким хохотом; «существо № 8 на шкафу» выглядит свиньей, ищущей в потемках Небо.
«Мы, настоящие» цепенеем и ждем. А «мы или они на шкафу» кривляются, дергаются в странной, непотребной ласке и хватают с неба невидимые апельсины.
А у «существа № 8 на шкафу» вдруг появляется где-то в прозрачной глубине его тетраэдного тела туманное лицо человека. Потом оно вдруг исчезает, и в «существе № 8» выделяется ангельский лик.
— Давайте их убьем, — вдруг говорим «мы на шкафу», указывая на себя настоящих.
«Они на шкафу» смотрят на нас своими пристальными, сумасшедшими глазами; и мы впиваемся так друг в друга, покачиваемся и, сидя, чуть приплясываем вместе со всем нашим выкинутым миром.
Кажется, все безумие голого существования смотрит на самое себя и, сплетаясь с самим собой, порывается разгадать тайну. Да, да, мы хотим броситься друг другу в объятия. «Они на шкафу» даже напряглись, словно готовясь к прыжку. Хотим броситься, но не можем… Может быть, они там опять уговариваются убить нас. В это время с мертвой птицы встает бледная, изможденная Лада. Она — одна, не отделенная. В ее руках — бокал вина. Она медленно обходит каждого из нас, настоящего, целуя в губы. И те, на шкафу, точно завороженные ее неземной нежностью, начинают белеть, исчезать и со свистом входить в нас настоящих. К нам понемногу возвращается сознание; но это далеко не все; мы сидим полуоглушенные; а там, на шкафу, видны еще бледные контуры нас самих.