Лада: А есть кому скрываться?
Существо № 8: Мы и так скрыты.
Мариус: Скоро будет другая жуть.
Когда наступала эта другая жуть, я часто думал: было ли распадом то, что происходило с нами?? Может быть, мы просто были платформой для чудовищной пробежки других сил??
На этот раз она была последняя. Ладочка всегда начинала светиться, когда чувствовалось приближение. Она становилась как сомнамбула, ходила среди нас, как в слепоте, и, улыбаясь, спрашивала: «Это Дориос, это ты Мариус, это ты существо № 8?» Точно она всеми силами старалась что-то сохранить в себе… для нас… Ее лицо блуждало и улыбалось неизвестно кому. Иногда только мы присаживались, чтобы выпить вина.
Скоро стало совсем непонятно: то ли мы были пылинками, то ли мы были богами?
Мигом все внешне бредовое: меняющиеся предметы и тот высокий — убралось, точно скатившись, и спряталось неизвестно куда… Может быть в нас… И вот тогда-то существо № 8 залаяло. О, нет, мы не могли ему помочь! «Это» — внутри — распирало нас так, что мы были сами по себе. Только наша прежняя влюбленность связывала нас с бытием. Я не помню, сколько раз поцеловала меня Лада. И вечная потусторонность этих поцелуев, в которых не было даже намека на удовлетворение, возносила меня над разрушающимся земным сознанием.
Но куда? Можно ли связать нежность с метафизикой? Для нас это был праздный вопрос. Ибо только светящаяся нежность, исходящая от Лады, указывала нам выход из этого мира…
А нас разрушало и разрушало. Я не только чувствовал, что вот-вот лопнут сосуды в моем мозгу, — но и странные, чудовищно-игривые силы выталкивали меня из себя… Другие, внешние силы, словно белым саваном накрывали мое сознание, и оно барахталось в невидимом, как мышь в руках Бога. Иногда само мое сознание становилось грозным и раздутым и точно ожидало конца самого себя, распуская вокруг последние флюиды. То какие-то совсем враждебные Власти поднимались со дна моей души и, как подъятая кровь в сосудах, бились о стенки моего «я», пытаясь разорвать его в клочья. Иногда — прямо во мне, а не в углу, как было раньше, — возникал этот высокий, и тень его поглощала мое бытие…
Но эта бредовая влюбленность! Она жила, она существовала… Как в тумане, Ладочка проплывала мимо нас… И хотя внутри нас самих бушевали таинственные, точно спущенные больным богом силы — ее улыбка опять зачаровывала нас, и весь этот жуткий мир окутывался призрачной, не спасительной пеленой. Странная метафизичность этой нежности поднимала наше сознание над бушующим морем непонятного… Ее нежность точно говорила: я тоже непонятна, но моя непонятность обращает смерть в торжество.
А чем была та, другая, непонятность?
Увы, она была нашей гибелью.
Я взглянул на Мариуса: он почернел и существовал только как равновесие выталкивающих его сил.
Внезапно стало темно и все ужасающе притихло. Наш мир вдруг принял вид пыльной, старомодной комнаты, но в которой по углам, как холодные лампы, стояли застывающие, бывшие призраки. Несмотря на странно-обычную обстановку, нас поглощало ощущение исхода, точно бредовое для завершенности сгустилось в обычное и готовилось к последнему прыжку.
Вдруг раздался сломленный голос Лады:
— Все кончено, друзья… Волею судеб у меня иссякли силы… Вы никогда не спасетесь… А я исчезну… Потому что так свершилось… Я буду, может быть, солнцем, может быть, травою, может быть, даже женщиной, но никогда не буду Ладой, вашей Ладой… Да, у нежности тоже иссякают силы… Этого знака, этого символа мало, чтобы победить такое… Нежность не соединима с познанием, но ведь и познание без нежности мертво… Мы в круге… Нежность не соединима ни с чем, и в этом ее гибель… Она нужнее всего, но она неуловима… Прощайте, я, Лада, гибну… Если вы когда-нибудь и увидите меня, даже перед самым концом, это уже буду не я.
И она исчезла. Мы остались недвижно лежать и грезить в темноте, покрытые с головой тяжелым, пропитанным трупными выделениями сукном, которым накрывают мертвых.
Только вместо существа № 8 в кресле лежал съежившийся портфель; в нем были оборванные листки: записки сумасшедшего.
Голубой приход
Не было ни снов, ни кошмаров, исходящих из плоти, ни тупого ощущения смерти, которой нет, ни страха, выворачивающего внутренности. Просто Григорий знал: надвигается ужас. Якобы все оставалось дома на месте: дома-коробки, равнодушные к своему существованию; солнце в пустом небе; трамваи. Но в мире появилось нечто, имеющее отношение только к Григорию. Поэтому остальные ничего не замечали. Оно было скрыто, но, казалось, все вещи в миру, даже сам воздух, были лишь его оболочкой (или завесой?!). Да и то, главное было не в этом. Главное стало в сжимающейся душе Григория… Но почему она сжималась?! Может быть, что-нибудь неизвестное входило в нее, и она опустошалась?! Но зато многое выражалось в его глазах. Они, сами по себе маленькие, выкатывались, и на их поверхности соединялись такие слезы, водяные тени и испуг, что и сумасшедшие могли бы сойти с ума еще раз. А как подпрыгивал Григорий, ведомый своими глазками!! Ноги он расставлял в стороны, широко, как лягушка; и затем прыгал вперед, в пространство. Официанты одобрительно смеялись, глядя на эти сцены. Волосы у него при этом поднимались вверх, как у Мефистофеля.