Pro и contra: Чернышевский, Достоевский, Салтыков
Роман "Что делать?" пользовался феноменальным успехом. Ни одно литературное произведение не породило столько практических утопий, сколько это. Его мотивы появляются в многочисленных сочинениях о нигилистах. Достоевский не может быть понят без Чернышевского. "Что делать?" стал настольной книгой нескольких поколений студентов, вплоть до Ленина, который был "глубоко перепахан" этим романом. Сын священника, ставший учеником Фейербаха, мечтавший в отрочестве о perpetuum mobile, которая искоренила бы нищету, Чернышевский был, вместе с Добролюбовым, идеологом "революционных демократов" (которых надо отличать от нигилистов, возглавляемых Писаревым и близких Сен-Симону в своем "индустриализме"). Чернышевский возлагал свои надежды на сельскую общину, средоточие социализма. Коммунар Б. Малон, посвятивший Чернышевскому тридцать страниц в своей Истории социализма (1884), так пишет о его взглядах: "Его социализм - это федеративный, анархистский коммунизм, смесь критического атеизма XVIII века, гуманизма Фейербаха, ассоциативного коммунизма Оуэна и организованного гармонизма Фурье" [Malon, 1894, I, 195]. Автор "Что делать?" подчеркивает у себя отсутствие литературного таланта: он насмехается над "проницательным читателем" (консерватором), разрушает идеалистическую эстетику, обнажает механизм вымысла и композиции, создавая антироман, в котором все не так просто, как принято считать.
"Что делать?" - роман воспитания, психологический и политический одновременно - описывает освобождение (семейное, профессиональное, чувственное) юной разночинки Веры Павловны Розальской под руководством "новых людей", двух молодых врачей, в которых она последовательно влюбляется, Лопухова и Кирсанова. Под влиянием теории "рационального эгоизма", утилитаризма Бентама, соединяющегося с альтруизмом, они не знают ревности: человек, разумное существо, приносит пользу, его интерес естественным образом связан с общим интересом. Утопия в романе проявляется в трех видах: "новые люди", кооперативная швейная мастерская Веры (вдохновленная Оуэном) и, конечно, видение светлого будущего в "Четвертом сне Веры Павловны" (гл. IV, XVI), который был изъят из французского перевода, появившегося в 1875 году в Италии. "Да воздается переводчику, убравшему четвертый сон!" - писал Ф. Брюнетьер в своем обзоре романа в Revue des deux mondes (15 октября 1876 года). Веру увлекает за собой прекрасная женщина, соединяющая в себе разные женские ипостаси, повлиявшие на ход истории человечества. Это "королева" из "Новой Элоизы" Руссо, именуемая "Равенство в правах". Под ее руководством Вера посещает фаланстер будущего - дворец из стекла и алюминия, где живут 2000 человек, увенчанный огромным куполом из стекла и чугуна (явное влияние Стеклянного Дворца Всемирной выставки в Лондоне 1851 года). Как гигантская теплица, он возвышается среди полей. Распевая песни, мужчины и женщины под передвижным тентом, который защищает их от солнца, собирают урожай с помощью машин. Обед, обильный, изысканный и бесплатный, накрывается в просторной столовой. Те, кому хочется более сытного обеда, должны заплатить. В. Баннур возмущается этим "ляпсусом" Чернышевского: "Вирус классового общества вероломно заносится в самое сердце утопии, социалистического рая" [Bannour 1978, 342]. Но рай Чернышевского - это гедонистский фурьеристский рай, без принуждения и насильного эгалитаризма, оставляющий (редкость в классической утопии) какую-то часть свободы и фантазии своим жителям. "Добавка или выбор пищи по своей прихоти не возбраняются" - это говорил уже Консидеран. Развлечения обитателей фаланстеров проходят под знаком разнообразия и удовольствия: балы в одеждах афинян, концерты, театр, библиотеки, музеи, комнаты любви - царство "тайн королевы" (гл. IV, ч. XVI). Простодушие Чернышевского позволит Герцену говорить об этих комнатах любви, как о "борделях" в письме к Огареву от 8 августа 1867 года, а Набокову - о "Доме Телье" (в четвертой главе "Дара", где дана критическая биография Чернышевского). Чернышевский, в течение двадцати лет сибирской ссылки служивший образцом верности и мирской святости, был истинным фурьеристом: в эросе он видел двигатель жизни. Труд - только прелюдия к наслаждению, которое восстанавливает человеческую энергия: это на деле доказывают Вера и Кирсанов (гл. IV, ч. XV).
Каков смысл, какова роль утопического сна? Это предчувствие, экстраполяция пути, намеченного парой Вера -Кирсанов и принципами организации швейной мастерской: современная жизнь должна быть обогащена заемом будущего (ibid.). Существенны два момента: во-первых, для Чернышевского светлое будущее может наступить лишь постепенно ("Золотой век - он будет <...>, но он еще впереди", - говорит Кирсанов вслед за Сен-Симоном (гл. III, ч. XXII). Чернышевский будет находиться в оппозиции к бланкизму и конспирации. Во-вторых, эта эволюция должна произойти без принуждения. "Свобода превыше всего" - лейтмотив романа: свобода в любви, свобода выбора (никого нельзя "освободить" силой), согласие между Верой и рабочими, свобода жизни в фаланстере ("каждый живет по своему усмотрению"). Чернышевский, имевший репутацию "Робеспьера, оседлавшего Пугачева" (Лесков), оставляет утопию резкого разрыва с прошлым и интуитивно не приемлет казарменной утопии Нечаева. Примитивным нигилистам (подражателям Базарова из Отцов и детей Тургенева, 1862) он противопоставляет "новых людей", добрых и образованных, совмещающих полезную социальную активность и гармоничную личную жизнь. Это не исключительные люди, к которым относится "особенный" человек Рахметов. Аскет, "мрачное чудовище вопреки своей воле, Рахметов - "кофеин в кофе", но его роль прежде всего в том, чтобы составить контраст: рядом с ним "новые люди" кажутся "обычными" и привлекательными им легко подражать (гл. III, ч. XXXI). Лесков, несмотря на свой антинигилизм, называл роман Чернышевского "полезным", а "новых людей" отнюдь не утопическими8. Тем не менее, не "новые люди", а абстрактный тип "ригориста", мирского брамина, воплощенный в Рахметове, послужит моделью для революционеров 60-х и последующих годов и внесет свою лепту в формирование аскетической, сектантской интеллигенции. Ленин и большевики сделают из "особенного человека" образец "нового человека", и этим оправдают поглощение личности государством [Ingerflom, 84, 250]. Гармонический, срединный путь Чернышевского окажется утопическим.
Успех "Что делать?" вызвал осенью 1863 года появление многочисленных кооперативных мастерских и коммун, созданных с экономическими или революционными целями. Наиболее известную среди городских коммун создал радикальный писатель-нигилист В. Слепцов (1836 - 1878). Его коммуна просуществовала всего несколько месяцев (Лесков высмеял ее в Некуда, 1864). Роман Слепцова Остров Утопия остался недописанным [Слепцов, 435].
Ответ Достоевского Чернышевскому был очень резким. Записки из подполья своим сарказмом разрушают фундамент утопии Чернышевского, а также идеалы Достоевского сороковых годов, идеалы мечтателя из Белых ночей - то, что Л. Гроссман называет "утопическим реализмом" (по выражению Барбюса о Золя) [Гроссман, 77]. Член кружка Петрашевского в 1847 - 1848 годах, а потом кружка конспиратора Н. Спешнева ("мой Мефисто"), Достоевский так определял свое отношение к фурьеризму в Объяснении следствию в мае 1849 года: "Фурьеризм - система мирная; она очаровывает душу своей изящностью, обольщает сердце тою любовию к человечеству, которая воодушевляла Фурье, когда он создавал свою систему удивляет ум своею стройностию <...>. Но, без сомнения, эта система вредна, во-первых, уже по одному тому что она система. Во-вторых, как ни изящна она, она все же утопия, самая несбыточная. Но вред, производимый этой утопией, если позволят мне так выразиться, более комический, чем приводящий в ужас" [Достоевский, XVII] 133]. В первой части Записок из подполья Достоевский высмеивает принципы "Что делать?": веру в природную добродетель человека, "рациональный эгоизм", утилитаризм (разоблаченный еще Одоевским), социалистический "муравейник" (стеклянный дворец Чернышевского). Всему этому Достоевский противопоставляет волю или "хотенье" свободное и независимое, "каприз", фантазию, желания, иррациональные и неразумные, - короче говоря, свободу утверждать, что "дважды два пять". Отрицается даже сама обоснованность принудительной утопии. Человек из подполья спрашивает революционеров шестидесятых годов: "Но почему вы знаете, что человека не только можно, но и нужно так переделывать? Из чего вы заключаете, что хотенью человеческому так необходимо надо исправиться?" [Достоевский, V, 117-118].